газеты; сквозь строки можно было вычитать о том, что он окружён подозрительными дельцами, наживается на подрядах в армию, поэтому и приходится у нас одна винтовка на десять солдат… Петроград заполнили потоки бумажных денег… Туго стало с продуктами. Няня часто возвращалась домой злая, швыряла деньги на кухонный стол, говорила раздражённо:
— Керосина не достала… За молоко такое с меня содрали — креста на них нет… Ироды…
Нина отдавала няне свои костюмы и платья — просила продать, Коверзнев настаивал в письмах на том, чтобы она не жалела его вещей. Пришёл длинный человек в модном плаще, сняв шляпу и закинув масляную прядь на лысину, осмотрел деревянных идолов, картины и резные створки церковных врат и предложил баснословные деньги. Но Нина раздумала, продала только мелочь — статуэтки, гравюры.
Обтирая английским одеколоном шелушившееся Мишуткино тельце, думала: «Это для Валерьяна было целью жизни — как же я приму его жертву?» Сын капризничал, просился гулять.
— Ну потерпи, мой маленький, — уговаривала она.
Когда первый раз спустилась по лестнице, на улице стоял холодный солнечный день. Невский по–прежнему сверкал витринами антикварных лавок и магазинов фарфора.
Нина пересекла дорогу, крепко держа сына за руку, и села на скамью. Над бронзовой Екатериной, напоминающей тряпичную бабу, которой накрывают чайник, кружились птицы; на жёлто — белом здании Александринки починяли крышу, звонко постукивая молотками. Опадали листья; один из них падал наискось — мимо шестигранной застеклённой коробки фонаря… Проследив за багряным листком взглядом, Нина посмотрела на сына. Он чувствовал себя хозяином — подошёл к девочке, отобрал у неё ведёрко с совком и, присев на корточки, начал деловито копаться в песке; девочка смотрела на него в недоумении и сосала палец. Нина подхватила сына на руки, оттащила к другой скамейке, сунула в руку поводок папьёмашевой лошадки.
На тротуаре, перед входом в сквер, остановился известный артист, окружённый дамами: на груди его висела табличка, сообщающая, что он собирает деньги на табак для защитников родины, и металлическая кружка. Позируя, кривляясь, он говорил:
— Собирался я на войну идти, да, видно, не судьба. Табак дело вышло.
Полная дама с семилетним сыном, придерживающим жестяную сабельку, обратилась к нему с томной улыбкой:
— Константин Владимирович, а можно с вами поцеловаться?
— За золотой — можно.
— Уступки не будет?
— Никакой. Разве только что бумажные деньги дадите.
Дама достала из сумочки «красненькую».
Он потянулся губами, но она со смехом подняла на руки ребёнка, произнося:
— Да я не для себя поцелуй ваш купила, а для сына. Коля, поцелуй дядю — он тебя поцеловать хочет.
Артист погрозил ей пальцем со сверкающим перстнем, чмокнул мальчика в щёку и приколол к его клеёнчатой портупее трёхцветный флажок.
Нине стало мерзко, она схватила Мишутку, торопливо прошла в глубь сквера, задыхалась от гнева: «Как они могут паясничать, когда в эту минуту на фронте умирают люди?.. Может, Валерьян сейчас…» — но она обругала себя за это кощунственное предположение.
«Скорее бы кончилась война», — думала она в тоске. С надеждой ловила слухи. Говорили, что какой–то провидец предсказал победу России в этом году. Нина читала потрёпанный номер «Нивы», уверяя себя, что так и будет. Действительно, в 1015 году было создано Великое Киевское княжество, в 1115 — разбили половцев и болгар, в 1215 — татар… Каждый пятнадцатый год приносил победу России… Дай бог, чтобы в 1915 году одолели немцев… Но время шло, и слухи, один страшнее другого, ползли по Петрограду. Простые люди не стеснялись вслух ругать бездарного царя, затягивающего войну, говорили, что так долго не может продолжаться, всё кончится революцией… Подле царицы собирались тёмные личности — называли имена Вырубовой, Распутина, Митьки Рубинштейна, князя Андронникова, Протопопова, Манасевича — Мануйлова… Всё это напоминало кошмарный сон…
Нина брала сына на руки, ходила с ним по просторному коридору, мимо ярких цирковых афиш. Садилась, писала большое письмо Коверзневу: «Береги себя, дорогой, ты один у нас с Мишуткой…» В конце каждый раз спрашивала о Никите; но вестей о нём не было — видимо, погиб где–нибудь на Марне.
— К дяде, — просился сын.
Она несла его в зал, опускала на ковёр. Он бежал к чугунным гантелям, начинал их перекатывать. Из узкой стеклянной ленты, протянутой над дубовой панелью, на Нину смотрели несколько сот знаменитых и незнаменитых борцов; в углу стёклышки были пусты — Коверзнев не успел довести коллекцию до конца.
Неожиданно под новый 1916 год от Коверзнева пришло известие: ранен в руку, едет в Петроград. Она заволновалась, начала примерять оставшиеся платья, простаивала у зеркала. Няня счастливо вздыхала, незаметно крестила хозяйку.
На крытом перроне Николаевского вокзала гулял январский ветер. Кутаясь в шубку, Нина с надеждой смотрела на переплетающиеся вдали рельсы. Появился жёлтый глаз паровоза, ожидающие заговорили громко, пошли навстречу… Из вагонов выскакивали люди, обнимались с родными, весело смеялись; шныряли носильщики с серебряными бляхами…
Коверзнева не было. Нина в тоске сжимала руки, готова была расплакаться.
Когда он появился на подножке вагона, она бросилась навстречу с криком.
На нём была новая щёгольская шинель, сверкающая фуражка; правая рука на чёрной косынке. Нина припала к его груди, гладила щёки, холёную бородку. Подхватив женщину левой рукой, отдав новенький чемоданчик носильщику, он повёл её по дебаркадеру, вышел на площадь.
В сумерках была видна тяжёлая громада царя на красной гранитной глыбе, со звоном катили яркие вагоны трамваев.
— Извозчик! До Елисеева!
Он бросил мятую купюру носильщику, подсадил Нину, уселся рядом, придерживая её за тонкую талию рукой. Сказал растроганно:
— Вот я и в Петербурге (он не привык к новому названию)… Ведь не был два с половиной года…
Нина во все глаза смотрела на Коверзнева, смахнула с его щеки слезу.
В сером морозном небе тепло поблёскивала золотая игла Адмиралтейства.
— Ах, Петербург, — вздохнул Коверзнев. — Как ни любил его прежде, но только сейчас после чужбины, после окопов — понял, что нет мне без него жизни.
Он не дал Нине чемодана, поднимался за ней по ступенькам. Не сбросив шубки, Нина осторожно стаскивала с его раненой руки шинель. Охая, топталась няня, крутился под ногами Мишутка.
Коверзнев ловко подхватил его здоровой рукой, прижал к себе.
— А почему у мамов не бывает бороды? — спросил мальчик серьёзно, глядя на него верзилинскими глазами.
— Ох ты, герой! — воскликнул Коверзнев, защекотал его подбородком.
Не спуская малыша на пол, он обошёл всю квартиру, словно в первый раз рассматривая афиши, висящие в коридоре, коллекцию картин в гостиной, идолов, стерегущих никому не нужные штанги и бульдоги. Обвёл взглядом бордюр из открыток–портретов, задержался на пустых стёклах, подумал:
