то ничего хорошего не выйдет… Когда чего-то нет, с одной стороны, танцевать ловко, а, с другой стороны, всё же некоторый конфуз. Многие достойные люди начинают пасти народы, и обращаются к миру со словами «Вот вы ничего не знаете, а я статью одну видела…». Все эти движения и описываются суждением Колмогорова «Если из высказывания P следует Q, и Q приятно, то P истинно»[229]. Это так называемая формула женской логики, но нам не стоит углубляться в гендерные оттенки. На нашу ситуацию она перекладывается так: страна у нас находится в состоянии печальном, и сердце ищет, на чём возрадоваться (или утвердить свой ужас). Появляется новость о некоем успехе (неприятности) (P), люди, мало-мальски знакомые с проблемой, говорят, что это сомнительно, но из (P) следует (Q) — то есть — ура, мы ломим, гнутся шведы (всё ужасно, и наступают последние дни), и это (Q) вам приятно. Ну и оттого (P) — верно.
В ситуации с авторством «Тихого Дона» есть куда более интересная сторона, чем можно подумать — нет, понятно, тут возникает мотив сорвать с Шолохова этот орден, как рвут ордена с генералов в разных фильмах, дескать, он недостоин этого романа (это желание — предмет отдельного продуктивного анализа).
Само по себе создание «Тихого Дона» вызывает удивление только у человека, не знакомого с литературной ситуацией двадцатых годов — там время в литературе было такое, что сунь палку — прорастёт, точь-в-точь как с плодородностью на Дону. Возникали удивительные тексты, и тут же литературная биография пресекалась — был писатель, и нет писателя. Причём вовсе не оттого обязательно, что его выводили в расход, а он становился бухгалтером, умирал от чахотки или погибал на войне.
Лично я не вижу ничего удивительного в возникновении «Тихого Дона», как и в том, что Шолохов после него писал мало и вещи эти, за исключением «Судьбы человека», рассказа просто-таки химической силы, были вовсе не такие, как тот, великий роман. Интереснее то, как выстраиваются аргументы против, — они построены по методу «женской логики в модели Колмогорова» (была пора, когда феминизм ещё не победил, и можно было так острить). Неприятно, что Шолохов написал этот роман, значит — не он.
Агностическая спираль наблюдается и в истории с полётом американцев на Луну, и в Шекспировском вопросе, и в покупке шубы. Не летали, потому что флаг развевается, а на Луне нет ветра. Появляется оппонент, сообщающий, что флаг пластмассовый, тогда не летали, потому что на фотографиях какие-то крестики. Оппонент сообщает, что это служебные метки. Ну хорошо, не летали, потому что… Этот круг бесконечен, не говоря уже о том, что и оппоненты часто ошибаются, да уровень знаний обеих сторон оставляет желать лучшего.
Если говорится: «Не писал, потому что украл у Фёдора Крюкова», — понятно, что человек не читал Фёдора Крюкова, а он опубликован, и один взгляд на абзац Крюкова и Шолохова говорит больше, чем долгие разговоры. Хорошо, не Крюков, но не мог такой роман никто написать в юном возрасте — приводятся примеры того, что вот писатель и вот другой писатель, и в юном возрасте, а вот, кстати, и рукопись — нет, это не та рукопись, он подделал её, как снимки американцев с Луны; ну вот документ, документ тоже подделан — тогда ещё, впрок, etc.
В прежние времена, когда компьютер был диковиной, он казался неким арбитром, неподвластным политикам. Что-то вроде апелляции к оракулу, который не солжёт.
Тут есть забавный ход: человек, что Шолохова подозревает в литературной измене, подобно финским математикам 1975 года, снова загружает в машину книги недавнего белорусского нобелевского лауреата и разные воспоминания как контрольный образец. В результате получается понятно что, и непонятно что делать с этими процентами. И тут — Нобелевская премия, и тут: здесь непонятно, кто написал, здесь человек только записал. «150 000 000 мастера этой поэмы имя». Театр закрывается, нас всех тошнит.
Причём большие тексты всегда имеют следы саморедактуры, многократного переписывания, причём они оказываются, чем-то вроде дороги в Полтаве и полны разного рода галош. Мне самому доводилось сочинять романы, и я видел, как в текст попадают обрывки чужих фраз и слова, сказанные над ухом, в это варево всякий терьер норовит бросить крысу, как в ирландское рагу. Скажу больше — мои собственные книги были чрезвычайно различны, часто сознательно стилизованы под разных авторов, так что я никогда бы не прошёл через это угольное ушко. Кстати, об описках — я иногда по-другому читал слова в своём же полевом дневнике. Механизм моих очиток был такой, что я при переписке перестраивал предложение.
В русской литературе есть целая традиция обвинений в краже какой-нибудь рукописи. Кроме Шолохова, на скамье подсудимых несколько человек, и самый яркий пример — Александр Грин. Про него говорили, что ему достался сундучок с рукописями одного английского капитана, и оттого у него в рассказах такие странные имена.
Рассказывают также и историю с немецким писателем Ремарком. Его непарадное изображение войны очень раздражало Союз немецких офицеров (да и просто некоторых ветеранов — война была главным событием их жизни, а тут она оказывалась бессмысленной бойней) и они считали, что «На Западном фронте без перемен» очерняет их прошлое. Чтобы усилить критику, стали говорить, что Ремарк украл рукопись у убитого товарища. (Фокус был ещё в том, что рукописи Ремарка (сам я их не видел, но говорят) написаны шизофренически аккуратным почерком и практически без помарок и вариантов). Кстати, в результате этой кампании Ремарку-таки не дали Нобелевской премии (sic!).
Мы вырабатываем своё отношение к необычному (после зачина «от нас скрывали») на основе мифологических конструкций и легко можем поверить в то, как Солженицын циклюет паркет в доме на Калужской, а мимо едет в чёрном лаковом ЗИМе Шолохов. И один будущий нобелевский лауреат думает про другого: «Ну, Миша, откинусь я когда-нибудь, отплачу тебе за всё, попомнишь меня».
При этом тема «необычайного» почти неизбывная — как атомная энергия.
В какой-то момент люди говорят, что «Вот рассекретят архивы КГБ — и конец писательской славе» или «Усовершенствуют компьютер, и в топку лауреата». Это довод сродни «Прилетят инопланетяне и расскажут» (это самый надёжный исход). Ну, или — разверзнутся небеса, и Господь наш разъяснит всё. В этом смысле «архивы КГБ» это такая надежда на Высшее Знание — меж тем, кто работал с архивами, знает чудеса интерпретации самых невинных документов. Многие образованные люди мне и вовсе говорили: «Так всё доказано! Ну этот… Ну вот он доказал — это всё Платонов за него
