Его никогда не вдохновлял огонь, он ненавидел бесконечные английские дожди и терпеть не мог воспоминаний. Но лишь астральное единение этих несоединимых стихий сотворяло в его сознании великую иллюзию отчужденности от того реального мира, в котором он в данное время существовал, и возвращало в то или иное временное бытие, в котором он, конечно же, побы вал, но которое давно перестало восприниматься им в реалиях его собственной жизни.
— Вам удалось связаться с полковником О'Коннелом, многоуважаемый Критс, — каким-то необъяснимым чутьем уловил премьер появление в «келье одинокого странника» своего личного секретаря, обладавшего способность бесшумно появляться и так же бесшумно, бестелесно исчезать.
— Генерал О'Коннел уже в пути, сэр. По всей вероятности, он прибудет через пять минут, сэр.
— Он уже давно должен был бы появиться здесь, — проворчал Черчилль, потягивая «Наполеон» и закуривая его кубинской сигарой. За тем, чтобы запасы французского коньяка и кубинских сигар не истощались, тоже следил он, Роберт Критс, известный в вестминстерских кругах под псевдонимом Иезуит.
— Ливень, знаете ли, сэр.
— Это не оправдание, Критс. Я тоже предпочитаю сидеть в такую погоду в теплой ванной у пылающего камина, но как-то так складывается, что чего-то одного не хватает: камина, ванны или дождя.
Услышав о ванной у пылающего камина, Критс мысленно — только мысленно! — ухмыльнулся. Ему вспомнилась одна из многочисленных легенд, которыми было окутано военно-романтическое прошлое Черчилля. Однажды тринадцатый потомок герцога Мальборо потребовал остановить поезд прямо посреди Сирийской пустыни и вежливо попросил машинистов прямо в паровозной топке нагреть воду для его ванны, которую предусмотрительно возил с собой.
Все, кто находился тогда в поезде, пришли в ужас, поскольку в стране шла гражданская война, да к тому же по подступающей прямо к предместьям Дамаска каменистой пустыне носились банды «верблюжих всадников». Однако сэр Черчилль был человеком, возведшим на сирийский трон короля Фейсала, и если уж ему захотелось прямо здесь, посреди выжженной пустыни, полежать в ванной, в которой он мог бы выпить бокал охлажденного шампанского и выкурить сигару, — то кто решится отказать ему в этом скромном удовольствии?
— Подполковник О'Коннел, — безбожно понижал и понижал премьер в чине начальника западноевропейского отдела военной разведки, — должен был сидеть у меня в приемной еще до того, как мне пришло в голову вызвать его. Или, может быть, он все еще не знает, когда, где и каким образом кончил дни свои его подопечный — великий дуче?
— Генерал О'Коннел, несомненно, знает о печальной участи дуче Муссолини, сэр. Но не догадывается, что повешение расстрелянного Муссолини может служить поводом для того, чтобы он мог беспокоить своим визитом премьер-министра Великобритании, сэр.
На изысканном старинном подносе стояла далеко не кофейная чашка кофе, лежала еще одна сигара и изданная в толстом кожаном переплете книга Юлия Цезаря «Записки о Галльской войне», которую секретарь всегда приносил сюда, если Черчилль забывал ее в своем рабочем кабинете.
— Возможно ли такое, чтобы вы когда-нибудь забыли о существовании нашего общего кумира Цезаря?
— Забыть я могу только в том случае, когда… понадобится забыть. Если вы решите диктовать продолжение своей книги «Великие современники»[110], сэр, то я — к вашим услугам.
«Странно. Слишком уж быстро этот полумонах определил, что источником моего вдохновения и образцом для подражания является именно эта книга — «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря, — подумал Черчилль, глядя вслед Роберту Критсу. Он и сам считал себя неплохим психологом и добытчиком информации, однако способность его нового секретаря проникать во все тайны его человеческих и творческих устремлений порой приводили премьера в изумление. — И вообще, знать бы источники его инквизиторского всезнайства…»
Как только сэр Черчилль уединялся в своих коньячно-сигарных мечтаниях, немедленно появлялся Роберт Критс с одним и тем же арабским подносом, на котором неизменно находились «Записки о Галльской войне» Цезаря. Секретарь словно бы опасался того, что, увлекшись блужданием «пустынями прошлого», его патрон потеряет день или хотя бы несколько часов, «которые должны, по его мнению, конечно же, должны быть по-хвящены творению книг.
Теперь Черчилль, конечно, привык к появлению писаний Цезаря везде, где бы он ни вознамерился уединиться (с дежурным томиком «Галлов» личный секретарь не расставался, как шулер — с колодой карт). Но когда «Записки о Галльской войне» явились ему впервые, он долго и упорно сверлил Критса взглядом, пытаясь понять, что происходит.
— Что-то еще? — Вежливо поинтересовался тогда личный секретарь.
— Ничего, кроме одного: почему из всех книг, которые вы обнаружили в моей рабочей библиотеке, вы принесли мне именно эту?
— Вы ожидали увидеть на этом арабском подносе какую-то иную книгу? — «Цезаря» секретарь всегда доставлял ему покрытым желтой салфеткой, на подносе, словно некое запретное блюдо.
Впрочем, в этом ритуале «возвращения к перу» действительно все имело свой тайный смысл. Книгу древнеримского оратора и полководца он привез из военной экспедиции в Индию. Она принадлежала какому-то колониальному чиновнику, погибшему вместе со всей своей семьей во время нападения на, его виллу отряда индусских повстанцев, а поднос он привез из Судана как подарок одного из шейхов, сыну которого Черчилль спас жизнь.
Да и появление в его кабинете Роберта Критса тоже связано было с военными приключениями Черчилля. Он взял его на службу к себе по совету редактора газеты «Морнинг пост», решившего, что Критс имеет право рассчитывать на нечто большее, нежели одна небольшая колонка «колониального» политического обозревателя в месяц. И Черчилль взял Критса в свою команду во время выборов в парламент. Это была своеобразная дань памяти, поскольку на Англо-бурской войне в Африке[111]он оказался с удостоверением военного корреспондента именно этой газеты.
— Вы не поняли меня, Критс. Я спросил, почему вы остановили свой выбор именно на Цезаре. Я никогда не брал «Галльскую войну» в вашем присутствии в руки, никогда не ссылался на нее и даже не упоминал о ней, — объяснил ему тогда премьер.
И это было правдой: Черчилль действительно никогда не притрагивался к «Галльской войне» Цезаря в присутствии кого бы то ни было, и никогда публично не проявлял своего пристрастия к творениям этого оратора литературного слова и трибунного пера. Подражание Цезарю было его творческой тайной, которую он хранил, как тайну «золота тамплиеров».
