любил, как собственного сына. Кошмар.
Петров смеялся до слёз, показывая ослепительно белые зубы. И когда он вытащил из кармана носовой платок, я увидела, что уголок вышит крошечными незабудками. Мне это показалось неприличным.
Рыболовно-охотничьи истории Бечирбека — все уже называли его Борей — меня не интересовали. Я приткнулась к стене и затихла. Никто не мешал мне. Я вовсе не слушала дурацкий мужской разговор: берет на мотыля, не берет на мотыля, — меня это мало трогало.
Тот новогодний вечер, на котором была и Раиса, представился мне так ясно, как будто с тех пор не прошло почти два года. Перед этим вечером у меня было ужасно много работы: когда я освобождалась, все магазины были закрыты. Не могло быть и речи о том, чтобы купить платье в обеденный перерыв, потому что даже у Тица я не успевала обернуться, не говоря уже о фешенебельном «Кадеве», где надо было долго мерить.
Мне повезло: Эрна, дочка моей квартирной хозяйки, купила белое креповое платье, в которое она еле-еле втискивалась. Не знаю, о чем она думала, покупая его. Фрау Лемперт просто рвала на себе волосы, потому что платье стоило сорок марок. Когда я его забрала и отдала им деньги, они обе повисли на мне, и сделка была скреплена кофе со штруделем. А штрудель был со взбитыми сливками.
И я пошла на вечер в белом платье. Я уже знала, что под Новый год лучше всего надевать белое. Мне было очень весело в ту новогоднюю ночь. Ведь мы, переводчики, света не видели, и за все три месяца, что я служила в торгпредставе, я ни разу нигде не была — ни в кино, ни в кафе. И работала даже по воскресеньям.
Фрау Лемперт очень удивлялась моему образу жизни и сказала, что в такой ситуации я никогда не выйду замуж, По ее представлениям, замуж можно было выйти, только посещая кино и выезжая по воскресеньям за город на «аусфлюги».
Но я спокойно могла, если бы хотела, выйти замуж без этих сложностей. Так сказать, в процессе работы. Хотя бы за того же Стёпку Усмешкина. Он просто не нравился мне в такой степени, какую предполагали некоторые, в том числе он сам. Со Стёпкой Усмешкиным мы вместе учились на курсах переводчиков, но он тогда не обращал на меня внимания, потому что был на курс старше. После того как мы заключили договор с Германией, меня очень быстро стали оформлять на выезд. Когда я прилетала в Берлин, Стёпка был уже референтом торгпредства.
Конечно, я запомнила ту новогоднюю ночь так хорошо потому, что мы целовались со Стёпкой в перерывах между танцами и даже некоторые танцы пропускали. Вообще-то там целоваться было негде, но мы выходили на террасу, понадеявшись на то, что в Европе мягкий климат. Стёпа все время говорил: «Видишь, как здесь? Совсем не холодно». Но было все-таки холодно, и я дрожала в своем креповом платье. Потом мы опять бросались танцевать, и я немного согревалась.
Про Раису Стёпка мне сказал, что она работает в нашем пресс-атташате. Я ведь недавно только прилетела, и всё для меня было ново, даже звучное слово «пресс-атташат».
Подумать только, что мы тогда встречали 1940 год, страшно веселились и считали, что у нас теперь с немцами порядок, раз мы заключили договор.
И вот уже больше года идет война. И давно лежит в братской могиле Стёпка Усмешкин. Где-то совсем близко, под самой Москвой, где тогда проходил фронт. Его убили сразу, в первом же бою. А мне написала об этом Стёпкина мама. Я была на Юго-Западном фронте, штаб фронта стоял в Воронеже, а я уезжала на передний край. И когда вернулась, Тима позвал меня к себе, и Бельчик тоже был там. Они оба начали мне невразумительно объяснять, что, мол, война, неизбежны жертвы. И в конце концов показали мне письмо, которое они без меня распечатали, потому что, как они сказали, «что-то почувствовали».
Они, наверное, думали, что я сразу запла́чу. Я забрала письмо и ушла к себе, чтобы заплакать в одиночестве. Но я так намёрзлась по дороге с передовой и так ужасно устала, что моментально уснула, А утром меня подняли в шесть часов, и надо было опять ехать на передовую, везти туда пленного лейтенанта, чтобы он обратился к своим с призывом сдаваться. Немец был какой-то квёлый и не очень надежный. Когда я его допрашивала насчет численности, дислокации и всего такого, он мне сказал: «Фрау официр, я ведь поклялся на знамени». Потом он очень переменился и многое рассказал. Но я ужасно волновалась, пока все не кончилось. Немец выступил очень твердо и убедительно.
Но я уже не могла поплакать над письмом, потому что все время думала про своего немца и радовалась, что так удачно с ним вышло.
...Я очнулась: Тима без церемоний стаскивал меня с подоконника, ворча:
— Вечная история! Где приткнётся, там и спит.
А я вовсе не спала. Бельчик сказал, что идет ночевать к Петрову, чтобы мы записали в книгу дежурного, что он ночует в гостинице. Я этого не одобрила, но Петров резонно заметил: если вызовут, то их обоих. Мне показалось, что Бельчик обиделся на меня: действительно, за весь вечер я не перебросилась с ним ни словом. Но я вообще-то ни с кем не разговаривала, а только присматривалась. Присматривание это ничего не дало. Что собой представляет энша́ Кузьмич, не было разгадано. А воспоминания о Раисе ничего не стоили: она с нами не шла. Откуда ее знает Дед и насчет чего ее уговаривал, мне тоже было ни к чему.
Дзитиев оставался, чтобы поговорить с Дедом. Не собирался отцепиться от Деда и Олег, хотя ему давно следовало бы это сделать. Когда мы проходили по этажу, около дежурной стоял адъютант Деда Костя. Дежурная любопытно и почтительно разглядывала его шаровары, напущенные на короткие немецкие сапоги, маузер в деревянной колодке на боку и загорелое мальчишеское лицо с белыми бровями.
Костя расплачивался с официантом. Официант спросил: нельзя ли, чтобы Дед расписался на счёте «в виде автографа на память». Костя сказал, что автограф — можно, но на счёте — нет. Официант вынул из кармана блокнотик заказов, но Костя и это отклонил, сказав, что у Деда есть готовые автографы на открытках с его портретом. Официант страшно обрадовался.
Возвращаясь на свое «казарменное положение», мы еще в коридоре услышали, что во всех наших комнатах надрываются телефоны. Когда я схватила трубку и сказала: «Чернова слушает», слегка задыхающийся Зинин голос произнес: «Приказано ожидать в полной готовности!»
— Есть в полной готовности, — ответила я
