сё... К кому он вернется? К той, с которой прожил десяток лет, или к тебе, случайной?
— Нет, — прервала женщина, — нет! Не говорите мне. Всё равно...
Странно, голос ее казался мне знакомым: она выговаривала «г» почти как «х». И «эр» у нее тоже было какое-то своё. Это я уже слышала когда-то.
— Ну и дура! — сказал мужчина с досадой. И кажется, пнул ногой что-то, загремевшее железом.
Наступившая пауза была длиннее предыдущих. Мужской голос прервал ее примирительно:
— Раз ты просишь, я сделаю.
Дальше я не слушала. Еще в середине разговора я поняла, что он доносится с соседнего балкона, отделённого от меня парусиной, натянутой на боковую раму. Но только сейчас я уяснила себе, что это балкон второй комнаты номера Деда. Теперь я узнала и мужской голос: он, несомненно, принадлежал Деду. С кем он говорил, было непонятно.
Я могла слушать разговор неизвестных и безразличных мне людей, нисколько не вникая в его смысл. Подслушивать разговор Деда с какой-то женщиной — было совсем другое. И я ушла с балкона. Уходя, я увидела, что город внизу внезапно упал в темноту и утонул в ней, словно град Китеж.
За время моего отсутствия все разбредшиеся по комнатам собрались вновь за столом, и в центре внимания был человек, по-видимому только что пришедший. Я так поняла потому, что режиссер приставал к нему с требованиями выпить штрафную. Пришедший взял из его рук стакан, поморщился, глядя на него, лихо крякнул и поставил обратно на стол, беспомощно озираясь.
В это время из второй комнаты вышел Дед с той самой женщиной, которую он только что уговаривал на балконе. Я твердо знала, что это она. И это была та самая, с тремя шпалами на петлицах.
Дед подошел к столу и отстранил режиссера, опять кинувшегося со стаканом к пришедшему.
— Не приставай к моему энша́. Непьючий он. Вот непьючий, и всё. — Дед отобрал стакан и выпил. — Не трожь его, — добавил он, вилкой отыскивая, чем бы закусить.
Ему придвигали селедку, винегрет, но он всё крутил вилкой, пока не наколол мочёное яблоко, большое, сизоватое и нисколько еще не сморщившееся.
— Я в Москву бочоночек привез. Съели уже, — с огорчением сказал Дед.
— Почему? У меня еще один припасен, — неожиданно объявил начальник штаба.
Я с любопытством смотрела на него. Ведь там, в лесах, нам предстояло работать именно с ним, от него зависело многое. Если начальник штаба — «не то», нам придется трудно.
Знаменитый Кузьмич был высок и строен, светлые волосы лежали гладко над удлиненным лицом с серыми глазами, чуть прикрытыми веками, отчего лицо его казалось немного сонным.
Толстый военврач, оказавшийся рядом со мной за столом, сообщил мне шепотом, что Кузьмич до войны был известным геологом-полярником и, как он сказал, «имел за плечами» три зимовки на острове Врангеля и еще где-то.
Я смутно помнила, где этот остров, но слово «зимовка» звучало шикарно.
Военврач, знавший, видимо, все на свете, сказал еще, что Кузьмич возвращается к Деду после ранения: два месяца лежал в госпитале где-то под Москвой.
Начальник штаба внимательно закусывал, но вдруг бросил вилку и закричал через стол:
— Раиса Павловна, я же вас не приметил! Рад вас видеть!
Женщина с тремя шпалами улыбалась ему с другого конца стола, говоря:
— Загордился, Кузьмич, загордился!
Как только она выговорила это мягкое украинское «г», я ее узнала. Память у меня всегда была слуховая. Но все же я узнала ее только тогда, когда звук соединился со зрительным впечатлением. Впрочем, не мудрено было, что я не вспомнила ее сразу. Я видела ее дважды, и оба раза мельком: на новогоднем вечере в полпредстве и на вокзале, когда я приехала с Бруно. Это был Ангальтербангоф, и Раиса встречала Бруно.
Я не узнала ее сразу еще потому, что в первый раз видела ее в вечернем платье, а второй — очень закутанной: стоял небывалый для Берлина мороз.
Кузьмич поднялся и, обойдя стол, сел рядом с Раисой. Они оживленно заговорили, и я заметила, как недовольно посмотрел в их сторону Дед.
Я очень хотела спросить военврача, откуда они знают друг друга, но нас учили не задавать лишних вопросов. Пока я размышляла, лишний ли это вопрос, военврач сам мне сказал, что Раиса была вместе с Кузьмичом в экспедиции как журналистка. А Кузьмич искал не то молибден, не то еще что-то. Для меня это был звук пустой. Единственное, что меня могло интересовать по-настоящему: «то» или «не то» энша́ Кузьмич.
Так как выяснить это за столом не представлялось возможным, я поискала глазами своих. Я так надолго от них оторвалась, что мне даже стало совестно. Но за столом никого из наших не было. Никого, кроме Олега Нефёдова, который сидел рядом с Дедом и рассказывал ему что-то забавное: то и дело басистый хохоток Деда раскатывался, приминая тихую беседу Раисы и Кузьмича. Занять разговором — это Олег умел. Кого хошь.
На конце стола поднялись: уходила Клавдия Ивановна, кое-кто вышел ее провожать, и военврач сказал мне, что это известная сказительница.
— Сочиняет сказ про Деда? — догадалась я.
— Совершенно верно. — Военврач устремился за сказительницей, а я прошла в соседнюю комнату.
На широком подоконнике сидели Тима и Дзитиев в живописных позах, с расстегнутыми воротниками гимнастерок. Между ними на салфетке стояла бутылка водки и коробка сардин. Бельчик и Петров участвовали во всем этом стоя. Увидя меня, все страшно закричали, и Дзитиев уступил мне место на подоконнике. Петров посторонился и застегнул воротник.
И тут я увидела его как будто заново. Как будто что-то слетело с него. И «быковатый» вид и напряженность — их не стало. Зеленоватые глаза его, веселые и чуть плутоватые, были прикованы к рассказчику.
Они все были немного навеселе, но, конечно, для того чтобы их напоить по-настоящему, нужны были не те ёмкости и не та обстановка.
Это касалось наших парней. О Петрове я ничего в этом смысле не знала, да и вообще что я знала о нем? Единственно то, что Захар Иванович был в нем очень заинтересован и пытался заинтересовать меня.
Они продолжали разговор, вернее — говорил один Дзитиев. Он, конечно, рассказывал про Осетию. Северную. Я сама там была и даже ходила пешком по Военно-Осетинской дороге, но ничего такого, о чем говорил Дзитиев, не видела. Форелей я ела в ресторане. А он клялся, что ловил их голыми руками в озёрах. Он рассказывал, что воспитывал волчонка вместе с собакой, котом и белыми мышами. Пока они все вместе не убежали в лес.
— Как, и мыши? — спросил дотошный Тима.
— И мыши, — сокрушённо ответил Дзитиев, — что говорить о мышах, если ушла даже собака? Годовалый пес, которого я
