зарисовывал ее лицо). – Причем она и не жаловалась на долю свою, отнюдь. И кто, кто же видит это и хочет видеть? Мир перевернут в восприятии у людей. Молятся иконам и прославляют подвиги разбойника А.Македонского. Позор стране, что лишают иную вдовствующую многодетную мать и гроша пенсии за погибшего мужа-фронтовика лишь потому, что тот официально значится пропавшим без вести, а не убитым, – железный аргумент для ликующих законников…
В свете этого сколь же банальны и жалки, и никчемны наши поползновения в искусстве… и вопли о поддержке нас… о вселенском понимании и любви…»
XIV
Настало новое утро. У соседей, за сараем, слышны мужские голоса:
– Вода в море теплая, Семен?
– Теплая.
– Девятнадцать градусов – сказали. Моя дочка вчера купалась, сказала, что прогрелась вода. А я попробовал окунуться – даже кожа на теле трескает: холодная еще! Пойду в баньку – попарюсь…
– Ну, тебе, Семен, не угодишь. Ой, сегодня, должно, жарко будет; гроза, наверное, соберется.
– Вчера тоже собиралась, да попусту…
– Вот увидишь!..
Трехлетняя Оля прижмурилась, подумав, не снится ли ей все это: верещали ласточки, чирикали вовсю воробьи, устроившие гнездо под черепицей крыши; – оптом открыла глаза и, подняв руки, даже как бы пощупала пальчиками воздух.
– Дочка, вставай! – сказала мама. – Пора. Все твои друзья уже на ногах, позавтракали, тебя ждут.
– Тогда я сейчас, – стала сползать с постели Оля.
Радостные впечатления теперь для нее, приехавшей и большого города сюда, в приморский поселок, каждый день начинались с той минуты, как только она, просыпаясь, вставала с постели – в саду же хозяйского дома. Ведь здесь жили две собачки, два щенка, кошка, котенок и еще маленькие цыплятки и гусятки, с которыми она быстро подружилась.
Возле дощатой собачьей конуры на привязи обычно сидел или лежал, подрагивая глазами, лохматый дружелюбный Дружок золотисто-рыжей масти. Он зря не лаял. Лаял вдруг, вскакивая с урчанием и рычанием, бренча цепью, тогда, когда соседский кот показывался в огороде. И – еще по ночам иногда, если приходили чужие собаки женихаться к суке Кнопке. Его, видно, уже блохи одолевали: частенько он покусывал себя – ляжку, спинку близ хвоста, терся спиной о доски сарая и повизгивал, бил себе по шее лапой и вообще чесался.
Кнопка же – черной масти с белой грудкой и лапками, короткохвостая, – была милой домашней собачкой; ее по теплу хозяйка выпустила вместе с маленькими щенятами во двор, и здесь они резвились. По-первости Кнопка облаяла всех чужих людей, потом если Оля бежала куда-нибудь, то и Кнопка бежала с лаем за ней. Однако через два-три дня она совершенно перестала обращать на людей внимание. Тем более что материнских дел и забот у нее находилось невпроворот.
Она возилась с непослушными щенками – Рексом и Татошей. Рычала – учила их рычать. Или разнимала, отгоняя иногда Рекса от Татоши, как от более слабого, или от котеночка серого, который жил вместе с ними и спал и лакал молоко – из одной тарелки.
Рекс был крупный с золотистыми подпалинами и сильнее Татоши вследствие того, что второй родился на полдня позже и почти мертвый. Хозяйка сделала ему массаж сердца, и он ожил. Прелестный внешне: шейка и лапки белые, на лбу – белая полоска. И хозяйка сказала себе: «Ну, тогда я себе его оставлю». Ушки у него, как листочки молодые, еще не совсем развернувшиеся – свисали их кончики. Он был ослаблен. Вместе с тем лез повозиться к братцу. И щенки возились друг с другом, пробуя урчать и рычать и даже лаять неокрепшими еще голосами.
Рекс таскал то детскую тапку, то какую-нибудь веревочку, то тряпку, то грыз ремешки на сандалиях, а Татоша норовил все перехватить у него. То они вдвоем таскали половики с обувью. И Оля смеялась в голос над их проказами. Она с собачками уже была накоротке: тискала, обнимала их; даже с мамой-собачкой, как она говорила, дружила. Только жаловалась, что та, Кнопка, отнимала у нее палочки, из которых она строила домики.
Кошка временно исчезла со двора, оставив котеночка. И вот о нем стала Кнопка заботиться. Раз он сидел на пеньке подле качелей. Кнопка подошла к нему, носом ткнула его, веля слезть на землю. Котенок не послушался. Тогда она развернула его мордочкой к себе, схватила зубами за шею и, опустив наземь, стала его облизывать.
И он также участвовал в играх щенков, пружинисто выскакивал к ним из-за кустов тины картофельника, или хрена, или свеклы.
Вскоре кошка-мать вернулась насовсем домой – нагулялась. Ее к котенку подкинули. Она неохотно приняла его. А затем стала вылизывать его, и он ласкался к ней, играл с нею. Теперь она отлеживалась на солнышке. Рыже-серая, белоусая, намывалась, вылизывалась; ложилась набок, вытянув лапки и от солнца лапкой прикрывая мордочку. Лапки у ней – черные снизу, с серыми подушечками. Котенок же резвился не в меру и стал уже надоедать ей – она прямо-таки удирала от него в картофельную ботву или куда-нибудь еще.
Пришел молодой сосед Семен в клетчатой рубашке:
– Ну, Рекс, пошли ко мне жить. Пришел за тобой.
– Что, отдаете? – удивился Ефим.
– Да, – ответил хозяин с некоторой грустинкой в голосе.
Сосед взял толстого щенка в огрубело-оббитые руки, присел с ним на корточки. Тот доверчиво сидел у него на коленях. А Кнопка глядела на них непонимающе, настороженно. И Оля – встревожено. Потом он, встав, понес щенка с собой; Кнопка побежала за ним, не отставая, до самой калитки.
– А ты, Кнопка, не бойся, не ходи, не ходи за мной, – ласково приговаривал Семен, поглаживая Рекса.
Целый день Рекс сидел во дворе соседа и тонко поскуливал. А Кнопка подходила к нему, подлезая во все мыслимые и немыслимые дырки в заборе, и зубами тащила его за ногу отсюда – к себе домой.
Так и вернулся на другой день Рекс снова в родной двор. Завозились они опять весело с Татошей. Возликовала Оля. Успокоилась Кнопка. Все были довольны тем, как все разрешилось. Восстановился прежний покой и мир во дворе. После этого хозяева решили: пускай щенки подрастут побольше вместе – сейчас их нельзя разлучать.
XV
В чистом плоскодонном море, стоя по пояс в воде, видишь: крабенок волокет за собой раковинку по ребристому песчаному дну; он ползет, но не оставляет ее – тащит исправно. Хищно мальчик нагнулся. Наизготовку.
– Не хватай его! – невольно повысил голос Ефим, рисуя медуз.
– Я только погляжу – и брошу снова, – зауспокоил тот равнодушно.
– Вы в смотрелках всю живность везде переловили, передушили…
– Не
