И лошадь сам приведи – я бросила»… Прошло немного времени. Мужчин уже всех немцы позамели. И опять она поехала за сеном. И видит: опять вроде б тот румын ее преследует. Встала она на расстоянии от него. Пускай, думает, наберет сена и отъедет; тогда и она подъедет, накидает сена. Тот кричит ей: «Жинка, иди, бери; не бойся – я не румын, а серб». Она не тронулась с места, лишь подумала: «Знаем мы, какие вы сербы»… Тогда он подошел, взял и ее лошадь, сена нагрузил воз и подвез к ней. И рассказал, что он серб, но вышло так, что живет в Румынии и что все румыны, считай, цыгане. Даже соседи, бывает, своруют друг у друга поросенка, зажарят и угощают жаркоем друг друга. Или что-нибудь еще подобное.
У Анфисы лук был в углу – целый угол; набрала его, когда наши бойцы уходили, – с неубранного поля. Так немцы все луковые посылки в Германию посылали. Притом немец нагрузит луком посылку, сосчитает хозяйских детей: «Ein, zwai, drai» – и три кусочка сахару даст в награду детишкам. Очень мило. А все остальное они самолетами вывозили. Даже галечные пляжи. Как скворцы стаями тянулись эти самолеты над морем.
А однажды по вечерне, слышат, румыны подъехали на подводах, а Ольга с матерью сидела под столом и при свете фонаря «летучая мышь» читали советскую газету с портретом Сталина (где-то они достали ее). Румыны застучали в дверь, но им не открыли; все затаились, как мыши. Те поехали дальше. Им открыла соседка – мать троих ребятишек; она обмерла, увидав румына с топором и ножом. А тот велел лишь воды вскипятить котел. Она успокоилась, когда румын подошел к повозке и отрубил там большой кусок мяса. Затопили печь, сварили мясо. Румынские солдаты сами поели, посадили за стол хозяйку с детьми и их накормили. И уехали. Никого не тронули.
В начале 1943 года Анфиса и соседка Нюша удумали по затишке сходить на рынок в Евпаторию за кое-какой нужной им мелочевкой. В оккупированном Крыму при различных расчетах в ходу были советские деньги. Население неохотно принимало оккупационные немецкие марки. Таких марок, однако, у Анфисы накопилось 60, поменьше – у Нюши. В Евпатории их, несколько баб, и сцапал немецкий патруль. Наши же – полицаи, ходившие под началом немца с бляхой полумесяцем на груди, привезли задержанных в комендатуру. Возле нее стоял с карабином (охранял ее) татарин. Сидевший за столом в комендатуре немецкий офицер с такой же бляхой на груди спросил по-немецки:
– Почему Вы ходите в городе без документов? – Переводчица это перевела.
– Староста сказал: местным никакие справки не нужны, – ответила, дрожа, Анфиса.
– А зачем вы пришли в город? – спросил въедливый немец.
– Чтоб купить крупу, маслица, нитки…
Офицер и востребовал выкуп: штраф по 300 рублей!
Анфиса, ахнув, но, сообразив, взмолилась:
– Ой, пан, отпустите меня на полчасика, пока Нюша побудет у вас; шестисот рублей у нас нету, а в Евпатории мой дядя, старик, живет; я вмиг добегу до него – и принесу вам денежки, поверьте, пан… – Нюша, ясно, завыла: она оставила дома троих малышек на пригляд старушки. Да и Полине Анфисиной было лишь шестнадцать… Взвоешь…
Ну, домчалась она, Анфиса, до дядиного дома; дядя Саня и его зять Мартын, возивший самого коменданта немецкого, дали ей рубли советские. Обругали: немцам же надо оплачивать службу полицаям; те и ловят глупошатаек, обирают, финансируются этак. И ведь часовой – татарин советовал им: лучше откупиться с миром. Не рисковать. Не то засадят в холодную на ночь, а наутро погонят на погрузку пляжного гравия в фуры. И уже вряд ли вернешься к семье… Пропадешь…
Под Евпаторией-то ненасытные немцы сгребали морскую гальку, загружали ее в товарняк и увозили в Германию.
Дежурные, получив выкуп, отпустили бедолажек. Но начало уже темнеть. Опасно идти. И товаркам пришлось подстраховаться – они по-новому завернули к седому дому Сани и заночевали у него.
– Чур! Подождите! – Еще задержал их раненько Мартын. – Разве вы не слышите стрельбу?! Это немцы расстреливают пойманных и выданных партизан, евреев, подозрительных лиц…
Потом он вывел женщин дворами на городскую окраину. И дальше – десяток с лишним километров – они уже неслись без оглядки, не чуя ног своих. У них вмиг отпала охота к посещению Евпаторийского рынка, куда они бывало прежде, вставая пораньше, несли на продажу молочные и другие продукты и откуда, продав их, пеше же возвращались к обеду домой. Так все сноровились.
И то нужно теперь забыть.
Стало нужно бежать без передышки, чтобы уцелеть.
– Ой, и не забуду, как румынский солдат бил прикладом мальца Романа, – говорила Анфиса Юрьевна, вздыхая, – за то, что он корову спрятал в дому, закрыл на замок. А младшие сестренки – 4-х и 6-ти лет и я, мать, плакали. А назавтра староста подошел к избе нашей: «Это я, откройте!» Ему мы открыли – а он с солдатней румынской был. Те и забрали корову – последнюю надежду. А выжили мы еще потому, что Роман по ночам-вечерам, хотя был комендантский час, ходил на пустырь зайцев ловить. Ловил сетью, и ему помогала собака приблудная. Верная. Она поймает зайца, его голову съест, а остальное отдавала Роману – только ему, сидела и ждала его. А зайцев расплодилось тогда много почему-то, не знаю.
После того, как наши освободили Севастополь и Одессу, немцы и румыны метались ровно в западне в западном Крыму еще несколько месяцев – не знали, куда им податься. Но, глядь, румыны, покрутившись, самотеком тронулись куда-то. И то: они по-цыгански своевольничали, не считаясь с арийцами-хапугами. Те-то не отдали им (хотя обещали) на разграбление часть Украины – сами дочиста грабили; обещали отдать Крым – и этим не поделились тоже. А после благодетели посулили им на поживу и далекий Кавказ… Пожалуйста, воюйте…
К 1943 году немцы позабирали всех работоспособных мужчин. Добрались и до парней и девчат: стали отправлять их на работу в Германию. А молодоженов покамест не трогали. Что и надоумило Анфису (и ей удалось) фиктивно зарегистрировать брак Полины и Лешки, одногодки, ради их спасения…
То само собой отпало, только обрели свободу.
Тогда зазнобы шастали и в старую немецкую слободку за любовью. Отчего соседский дедуля Матвей приговаривал перед Анфисой:
– Я бы пострелял всех этих баб, если бы мне дали пистолет! – И сколько же неприязни к насильникам и подельникам их скопилось в сознании нашего народа!
«Насколько же свята, истинна жизнь матерей! – Ефим по-новому подивился женскому духу, проявленному Анфисой (он
