умышляет заговор против божественной особы императора, Мануил не изменил желанию и торжественно въехал в Антиохию на Пасху 12 апреля 1159 года.
Византийские штандарты развевались на крыше цитадели, где всего четыре года назад принимал солнечные ванны благочестивый монсеньор Эмери Лиможский.
Открывали шествие этерии — императорские телохранители, варяжская стража, за ними верхом на прекрасном фессалийском жеребце в пурпурной мантии следовал сам базилевс, увенчанный диадемой. (Мало кто знал о том, что под роскошными одеяниями Мануила скрывалась очень плотная кольчуга, выполненная искусными мастерами, наподобие той, что некогда спасла Ренольду жизнь в коридорах королевского дворца в Иерусалиме). Князь шёл рядом, держа в руках уздечку коня Мануила, ему тем самым отводилась как бы роль грума, а следовавшим позади, также разумеется пешим, ноблям Антиохии и того хуже — конюхов. Следом верхом ехал Бальдуэн без оружия и короны, дальше приближённые базилевса. В воротах процессию встречал монсеньор Эмери в полном патриаршем облачении, а с ним и весь цвет клира. От ворот по улицам, устланным коврами, засыпанными множеством цветов, дорогого гостя и всю его свиту проводили сначала к собору Святого Петра, а затем и во дворец.
Восемь дней не стихали пиршества, и всё это время базилевс поражал воображение подданных, без устали раздавая щедрые подарки как благородным рыцарям и знатным горожанам, так и черни.
Чтобы показать своё уважение к западным обычаям, Мануил устроил турнир, где восхитил франков, продемонстрировав им мастерство настоящего рыцаря.
Свитским базилевса также пришлось принять участие в состязаниях и пережить немало неприятных минут и даже позора, соревнуясь на ристалище с рыцарями. Тут византийским вельможам пришлось действовать на «чужом поле» — мастерство владения конём почиталось между ними куда меньше, чем искусство интриги.
Ренольд веселился со всеми, но на душе его скребли кошки. Дело было даже не в унижениях, не в том, что обстоятельства вынудили его признать сюзеренитет Мануила, не в том, что ему пришлось исполнять незавидную роль грума в императорской процессии. Всё это отчасти компенсировалось участием в турнире, где князь не без удовольствия вышиб из седел нескольких увальней-грифонов. Он даже самому базилевсу хотел предложить помериться силами в индивидуальном поединке, но тут уж враги были начеку, и ромеи и свои постарались сделать всё, чтобы не допустить боя. Они хорошо понимали, чем это могло закончиться.
Особенно усердствовал Бальдуэн. Князь не без горечи обнаружил, как сильно изменился иерусалимский король. Побеждённая сыном Мелисанда словно бы всё равно брала верх, сын всё более походил на неё если не внешне, то внутренне. К тому же его, казалось, пленил блеск императорской диадемы, он как будто бы полностью подпал под обаяние своего порфирородного родственника. Впрочем, последний также благоволил мужу племянницы. Дошло до того, что, когда король на охоте, упав с лошади, сломал руку, Мануил вызвался на роль лекаря, уверив Бальдуэна, что превосходным образом знаком с медициной и даже лечил одно время заболевшего в Константинополе Конрада Германского.
Однако дружба кузена Констанс и базилевса, как все прочие вышеперечисленные неприятности, лишь усугубляли горечь, наполнявшую сердце Ренольда, сама же она имела под собой иные основания. Тот старый сон, казалось уж ставший явью на Кипре, так и остался сном. Будто случилось так, что всадник, восседавший на белом коне, который попирал копытами горы драгоценностей, всадник, принимавший как должное подношения подданных, повернул своё лицо, и князь увидел... Мануила. Да! Ему, ему, младшему сыну базилевса Иоанна, а не младшему сыну графа Жьена и сеньора Шатийона возносили хвалы и отдавали почести подданные государя Антиохийского, словно бы забыв о существовании своего князя[124].
* * *
Мануил ушёл, и в Антиохию прибыли счастливцы, отпущенные по его договору с Нур ед-Дином узники, которые лишь благодаря базилевсу обрели не чаемую уже свободу.
Казалось, на какое-то время все, даже князь и патриарх, по-настоящему примирились. Надо было принимать и как-то устраивать несчастных. Одни уезжали домой в Европу, иные оставались в Северной Сирии, другие отправлялись искать счастья южнее, в землях баронов королевства или даже в самом Иерусалиме. За кем-то приезжали близкие и родные, но у большинства не осталось никого, родственники поделили их имущество, а самих давно забыли.
Попадались среди выпущенных на свободу пленников и видные особы, например, великий магистр братства Бедных Рыцарей Храма, Бертран де Бланфор.
Не успел князь и антиохийские тамплиеры проводить столь важную персону, как пришла весть о приезде старого знакомца Ренольда Шатийонского, Бертрана Тулузского, с ним вместе, к большой радости Ангеррана и удовольствию его молочного брата, пришёл и Пьер, бывший грум бедного пилигрима из Шатийона.
В честь Бертрана князь дал несколько пиров, а когда отшумело веселье, принял графа приватно в маленьком зале, предназначенном для обедов в узком кругу. Все присутствовавшие на трапезе, включая и княгиню, вскоре удалились, и Ренольд остался с Бертраном в компании Ангеррана и нескольких слуг, которые ожидали распоряжений, сидя у стен поодаль, на набросанной на полу соломе.
— За ваше доброе здравье, сир Бертран, — проговорил князь, поднимая очередную чашу.
— Благодарю, ваше сиятельство, — ответил граф и, отпив немного, поставил кубок на стол. — Здоровье, это как раз то, чего у меня больше нет, — добавил он с едва заметной горькой усмешкой. — Я уже не тот, что прежде.
— Ну, это вы бросьте, мессир! — стукнув по столешнице кулаком, нахмурился Ренольд. Он в отличие от гостя пил вволю. — Что значит, не такой? Я вас помню добрым рыцарем, а кто был таковым, не может стать другим! Правильно я говорю, Ангерран?.. Чёрт, всё время забываю, что ты теперь рыцарь, извините, шевалье, вы ведь теперь мой марешаль...
Молочный брат и правда уже три года носил звание марешаля. Во избежание повторения ситуации, подобной той, что имела место в первом сражении с Браной на Кипре, князь, в дополнение к двум уже имевшимся марешалям, назначил Ангеррана на вторую по важности должность в военной иерархии княжества[125]. Явление по тем временам обычное, тот же Нур ед-Дин, например, сделал своего молочного брата Маджд ед-Дина ни много ни мало правителем Алеппо.
Марешаль? Князь? Граф? Нет, хозяин не желал чиниться, ему хотелось оказаться в этом пресловутом «как раньше».
— Давайте-ка запросто, как в старые времена?! — предложил он. — Ого! Вот за это и выпьем! За старые времена, идёт?!
— Идёт, ваше сиятельство, — согласился Бертран. — За старые времена я выпью.
— Вина! — закричал Ангерран. И слуги, моментально примчавшись, наполнили кубки господ.
— Ваш тост, мессир Бертран! — воскликнул князь.
