наоборот. Так бывает. Он не виноват. Потеряв любимую старшую дочь, он сам окажется жертвой. Разве он мог этого хотеть? Жизнь так распорядилась.
– Как ты здесь оказался? Зачем ты пришел?
– Доченька! – говорит папа, и впервые за всю свою жизнь я вижу, как плечи его трясутся и он плачет.
Папа не может какое-то время говорить. Даже в день нашего приезда в Америку, в самый заветный день его жизни он не плакал. Я думала, папа не умеет плакать.
– Доченька, не убивай нас! Подумай о своих стариках. Подумай о Сашеньке. Тебе же еще даже нет двадцати пяти лет!
– Ну и что? – равнодушно спрашиваю я, лежа на носилках.
– Да если бы мне сейчас было – двадцать четыре или даже двадцать пять лет!!! Я бы мир перевернул! Я бы всю Америку наизнанку вывернул, а потом вниз головой опрокинул! Тебе же еще нет и двадцати пяти!!! Опомнись, девочка моя!
– Легко тебе говорить. Ты попробуй один камень в фундаменте Америки на миллиметр сдвинь. Думаешь, если двадцать пять лет, то все сможешь? Было время, и тебе было двадцать пять, что же ты Советский Союз вниз головой не опрокинул?
– Все образуется. Я обещаю тебе. Я сделаю все, что ты хочешь. Если хочешь… Ну хочешь, мы все вернемся в Советский Союз?!
– А не поздно, папа?
– Не поздно. Совсем не поздно. Твоя жизнь только начинается. Что мне, старику? Я же все это для вас затеял. Я хотел, чтобы вам было хорошо…
– Я знаю.
– Поехали домой. Не нужен тебе госпиталь. Давай подпишем бумаги. Они тебя здесь по настоящему свихнутой сделают. Ты будешь в порядке. Правда?
– Я не могу больше мучиться, – устало говорю я. – Я дошла до ручки. Больше не могу. Я не могу приспособиться к этому миру. Этот госпиталь – моя последняя попытка. Если они мне не помогут, я хочу прекратить свою жизнь. Не могу больше мучиться.
– Доченька! Лишить себя жизни в двадцать четыре года!!! Из-за какого-то Гарика?! Опомнись! У тебя еще двадцать таких, как он, будет!
– Нет, папа. Нет. Никого у меня не будет. Гарик – был мой последний шанс. Такой, как Гарик, – в Америке один. Я не смогла адаптироваться в этой стране. Я не смогу здесь встретить никого другого. Я не смогла здесь найти применения себе, не нашла своего места. У меня ничего нет: ни работы, ни творчества, ни друзей, ни-че-го! Гарик был последним шансом, и даже это – не получилось. Я ни на что не гожусь. Никому не нужна. Для чего мне жить, если это никому и ни для чего не нужно? Я признаю свое поражение, готова покинуть поле битвы.
– Ты нужна нам! – взмолился папа, подскакивая на месте. – Мы уедем обратно. Обещаю тебе. Там у тебя все получится. Ты поступишь во ВГИК, как ты мечтала.
– Во ВГИК… – я улыбаюсь. – На то, чтобы уехать обратно, представь, нужны силы: внутренние и физические. Я этого не учла, когда до посинения боролась здесь. Теперь уже и назад ехать сил нет. Я полностью израсходовала все резервы, которые во мне были, – вяло говорю я, с трудом ворочая языком. – У меня нет больше сил. Ни на что! Даже говорить с тобой сейчас я заставляю себя из последних сил. Не потому, что не хочу. Нет сил.
– Доченька!
– Раз вы все сбежали оттуда, наверно, там были свои прелести. Я не готова к новым испытаниям. Я, пожалуй, готова сдаться.
– Нет!
– Каждый день, каждый час жизни – это мучение. Я готова на все, я готова даже умереть, чтобы только избавиться от постоянного, беспрерывного мучения. Я устала… Я ничего больше не хочу…
– Последнюю попытку, любимая моя! Потерпи еще немного. В Союзе будет все по-другому. Попробуй еще Союз. Кто его знает, может Бог тебя спасет! Я сделаю все, что ты скажешь. Мы можем все вернуться с тобой. Ради тебя. Мы все готовы вернуться, честное слово! Последнюю попытку. Это же другое. Союз ты еще не пробовала. Любимая моя, доченька… Последнюю попытку. В Союзе будет по-другому….
– Ты же говорил, что Союз дерьмо! Что же пытаться?
– Ну, если ставить вопрос: твоя смерть или возвращение в Союз, тогда Союз спасет. Попробуй. Умереть и потом будет не поздно.
* * *
В госпитале то один доктор приходит, то другой, то одна сестра приходит, то другая. Подпишите эту бумагу, подпишите ту. Зачем я сама все это затеяла: зачем позвонила? Иду по улице: непреодолимо тянет закончить мучение – жить. Столько машин едет, выбирай любую. Это один миг. Надо набраться смелости… и все прервется. Конец мучениям. Каждую машину примеряю глазом и духом, а не могу. Вхожу в подъезд: на каждом пролете лестничной клетки, помимо своей воли, соображаю – если спрыгнуть с этого этажа, достаточно ли высоко, чтобы смерть наступила, или будет лишь продолжение боли, разбитые кости, инвалидная коляска? А что, если вот с этого этажа? Так на каждом этаже. Вхожу в квартиру: навязчиво – а что если выпить весь флакон с таблетками снотворных или тайленола.[103] Если выпить весь флакон, любые таблетки годятся. Может так, а может, и не так. Можно закончить с сильным отравлением, а потом остаться жить калекой. Можно еще газ пустить на кухне, но могут примчаться на запах соседи…
Словом, варианты бесчисленны… они навязчиво меня преследуют… У меня остается выбор: или выбрать наконец что-то, или позвонить в «скорую», чтобы меня от этого излечили. Кто знает, насколько сильна современная медицина? Тем более, в самом-самом из городов – в Нью-Йорке.
И вот уже через полчаса я жалею, что позвонила. Мало, что они меня, совершенно физически здоровую, на носилки насильно уложили, мало прилепили к носу кислородную маску, как умирающей от инфаркта, отца, бог знает, зачем приволокли, а теперь продолжают мучить допросами.
Я понимаю, что медицина мне, скорее всего, не поможет. Здесь не болезнь. Здесь другое. Что лечить? Ведь я не больна. Но я медлю, медлю с окончанием жизни. Я вяло хватаюсь за последние прутики и соломинки: а вдруг все-таки спасут. Я знаю, что я приехала, нужно выходить. Но, Боже мой, как же нелегко это, такое простое сделать.
* * *
– Я уезжаю в Союз, Гарик.
Гарик смотрит на меня, он понимает, что это серьезно.
– Попробую построить свою жизнь там, – продолжаю я. – Если у меня там получится, я увезу своих. Нет смысла сразу всех тянуть, а вдруг Союз действительно – моя иллюзия. Сейчас это все легко стало. Поеду пока я одна.
– А если не получится? – спрашивает он, и я понимаю, что Гарик
