Я промолчал. А он заржал.
— Хуй на! Но ты же и не думал, я поведусь на эту хуету? Серьёзно думал, не разберусь? Не догадаюсь?
— А ты неужто разобрался? — присел я на бортик фонтана, предчувствуя, что разговор затянется.
— А то! Умно, умно, Моцарт. Когда все подумали, что тебе нужна девчонка, чтобы сливать гнилую инфу мне, ты прокладывал себе путь к музею. Когда же меня слили и уже поставили твою прокуроршу, а ты продолжал всем пудрить мозги со свадьбой, стало предельно ясно, что тебе нужен музей, а заодно добраться до возможных покупателей украденных шедевров. Но всё снова оказалось с точностью до наоборот. Плевать ты хотел на музейную рухлядь. Видишь, я всё понял и всё, всё-ё-ё разложил по полочкам. Рассказать?
— Ну давай, похвастайся, — сложил я ногу на ногу.
— Легко, Моцарт. Твой секрет в том, что ты переобувался на ходу. Пока рисовали фальшивого Караваджо, ты рисовал фальшивые планы на особняк. Когда решили форсировать смену прокурора и не дать тебе времени на подготовку, оказалось у тебя уже всё готово, компромат, Госстройнадзор, ты пошёл ва-банк и вскрыл карты, не оставив выбора мне. Ты всё сумел использовать в свою пользу. Вот в чём твоя сила, Моцарт — в гибкости. Утечка деталек твоего ёбаного устройства вряд ли была тобой спланирована. Но ты хитро повернул: именно тогда, когда оно попало в прокуратуру, его и оценили по достоинству. Те, кому ты хотел его показать. И захотели иметь. Плюсик твоему плану. Потом началась хуета с фотографией убитого Луки — мальчишка решил произвести на тебя впечатление — ну мелочь же, пустяк, досадное недоразумение, но ты использовал и эту ситуацию, и возникшее недоверие к Патефону. Ты так технично его слил, что все поверили: он предатель. А его речь Мазаю, что наверняка написал ты! Она была великолепна. А потом, когда он пошёл с тобой на встречу! Какой спектакль! МХАТ отдыхает!
— Патефона обвешали прослушкой, правда?
— Самой банальной. Но ты даже не проверил. Ты же типа доверял другу. Но на самом деле ты знал. По твоей указке он пел и про ваши секретные сервера. И рассказывал, как работают все эти хреньки, что вы печатаете на 3D-принтерах и начиняете электроникой, которую не найти. Они же выглядят как самые банальные вещи: кнопка в пульте ДУ, наклейка с маркой телека или кондиционера. Какая-нибудь пластиковая херня в машине, которых там легион. Ну кто подозревает такие вещи? Но они работают. И все думали: ты попался, тебя сдали, предали, подставили. Потирали ручки. А ты, сука, тупо пиарился. Ну кто не захочет иметь такие игрушки себе? У кого такие игрушки — тот и главный. Ну а кто не прельстится стать всемогущим? Но пока это принадлежит тебе. Да, ты сумел заинтересовать того, кого хотел.
Я усмехнулся. Ну, в принципе, да, на это и было рассчитано.
— Да, Мо. И о чём не догадался никто, так это о том, что Патефону именно эти его показания и можно предъявить. Что ты и это используешь: он сядет вместо тебя. И ведь логично. Ну кто ещё может знать лучше, чем занимается его высокотехнологичная, но все же банда, если не её лидер. О тебе услышали. Тебя услышали. Я ничего не забыл? Ах, да, девчонка.
— Что снова вернёмся к Женьке?
— Ну а как же! Дача губернатора. Выставки, картинные галереи, закрытые показы, куда она там тебя ещё водила? На них шли, чтобы на тебя посмотреть. Присмотреться. Познакомиться. Вот зачем она была тебе нужна. Тебя увидели.
— Да, именно за этим, — усмехнулся я. — Всё в дом. Всё в дело. Парень я хозяйственный.
— Одно только ты, сука, забыл. Почему тебя не посадили много лет назад. Зачем и кто дал тебе свободу семнадцать лет назад.
— Свободу? — сплюнул я. — Ты называешь это свободой? Меня тупо бросили в дерьмо и сказали: выплывешь — хорошо, нет — твои проблемы.
— Но ты же выплыл. Навёл порядок в городе. Организовал бизнес. Открыл фонд. И, можно сказать, смыл кровь благородными деяниями.
— Кровь не смыть, тебе ли не знать.
— Нет, — усмехнулся Сагитов. Упёрся рукой в пол. С трудом, но встал. — И с этого крючка не соскочить. Ты знал, что толстую папочку с твоим делом в любой день достанут, стряхнут пыль. И тебя посадят. Или устранят. Если перестанешь играть по правилам. Если начнёшь рыпаться. Но ты устал сидеть на крючке. Ты решил установить свои правила. Не стал ждать, когда выйдет отпущенный тебе срок, выйдет срок давности, и тебя отпустят. Сыграл на опережение.
— Можно подумать, меня бы отпустили, — встал и я. — А не подтёрлись мной, когда я стал бы не нужен.
— Именно так. Спасение утопающих дело рук самих утопающих. И ты сыграл умно. Очень умно. Ведь тебя откровенно недооценили. Трудно заподозрить в лысом парне со шрамами на черепушке, в спортивном костюме на голое тело такие ум и силу. О тебе наивно подумали, что ты просто зарвался. Решил податься во власть. Устал быть решалой. Поднял хвост. Посмеялись. Не отнеслись серьёзно. Но ты… поднял голову. Шах и мат. Когда тут прозрели, там, выше, уже назвали тебя неприкасаемым. Красиво, Моцарт.
— Не буду благодарить. И на хуй мне не упали ваши аплодисменты. Но ты не я. Тебе, Ильдар Саламович, лучше было выполнить приказ. А не сводить со мной личные счёты.
— А вот хер им всем! — показал он характерный жест и скривился от боли. — И тебе хер, Моцарт! Да, я проиграл. Мне было велено всего лишь сказать, что тебя услышали, увидели, оценили, с тобой свяжутся. Тебя запрещено трогать. И всё. Но я не послушался. И мой последний бой я проиграл. Гейм овер. Для меня все закончено, но для тебя игра ещё только начинается. Да ты и сам это знаешь, ты же умный мужик, Моцарт!
— А вот ты дурак, Ильдар, — хмыкнул я. — Неважно какой приговор вынесли мне: обвинительный или оправдательный, твой подписали задолго до этого. Не справился ты. Не смог. Не сумел. Не оправдал. Иначе не рискнул бы лезть к моей жене. Ты думаешь, я не понял? Что ничего у тебя не вышло, и ты решил напоследок хоть ногой, а дёрнуть. Да и тут… не вышло, — я брезгливо сплюнул и потёр о рукав Беретту.
— Жену? — переспросил он.
— Жену, — убрал я за спину пистолет. Достал из-за пазухи цепь. Снял кольцо и надел на палец. Подышал на него. И тоже потёр о рукав.
Со второго этажа как раз спустился Иван.
— М-м-м, — промычал Сагитов, глядя на него. — Да, и ты понял, Серёжа, не всё.
— Может быть, Ильдар Саламович. Но тебя это уже не касается. Пусть это говно зачищают те, кому ты больше не нужен. Пусть пытают, ведь ты этого так боишься. Умирать не страшно, страшна боль. Пусть выдерут тебе ногти, выколют глаза за непослушание, за то, что заврался, зажрался, решил, что ты сам по себе, сам себе хозяин. Мне плевать. Я с тобой закончил. У меня всё, — развернулся я, чтобы уйти.
— А ты в курсе, что этот холуй ебёт твою подружку? — крикнул он, не желая сдаваться. — Вот этот, которого ты всюду таскаешь с собой? — кивнул он на Ивана, заставив меня развернуться. — Ой, прости, прости, жену. Ты же сказал: жену, — вдруг смотрел он на меня с пониманием.
Ну наконец-то дошло, хмыкнул я, что весь этот замут со свадьбой был совсем не ради замужества, а ради красивых декораций. А женился я потому, что признаю лишь одну причину связать свою жизнь брачными узами и клятвой: потому что люблю.
