Смерти он ничуть не боялся, напротив, ждал от нее возможности встретиться “за гранью” с друзьями и близкими.
Он нарисовал тушью небольшой рисунок в стилистике своего отца. На нем он изобразил себя старым конем-работягой, впряженным в тяжело нагруженную телегу — книгами, статьями, лекциями… “и возможно, самый тяжкий груз из всех — это “Шерлок Холмс””. Извилистый жизненный путь начинается в 1859 году в Эдинбурге и завершается в 1930-м в Уиндлшеме. Три ветеринара в цилиндрах обсуждают состояние коня: “Он тащит тяжелую ношу и проделал долгий путь. Но если хорошо о нем заботиться, подержать на конюшне месяца полтора и полгода выгуливать на травке, то он будет готов вновь пуститься в дорогу”.
Первого июля Конан Дойл выбрался в Лондон, в Уайтхолл, чтобы возглавить депутацию к министру внутренних дел Джону Клинесу, депутацию, добивавшуюся отмены закона о бродяжничестве. Он являл собой грустное зрелище — слабый, трясущийся, опиравшийся на руку жены. Он попытался было встать, чтобы изложить суть дела, но смущенный Клинес быстро сказал: “Умоляю вас, сидите, сэр Артур”. Жена протянула ему нюхательные соли, и он сумел произнести заготовленную речь, в которой просил прекратить нападки на спиритуализм и защитить медиумов.
Это испытание оказалось непосильным для его здоровья. Дойл вернулся в Уиндлшем, чтобы более не покидать его никогда. Он почти не мог уже обходиться без кислородной маски. Попытки связаться с Мэри и сообщить ей, что отец при смерти, оказались безуспешными. Двое суток подряд Джин дежурила у его постели. В два часа ночи 7 июля Дэниса с Адрианом отправили за кислородным баллоном в больницу в Танбридж-Уэллс. В половине восьмого Конан Дойл сказал, что хочет встать. Его закутали в халат и усадили в большое кресло у окна, откуда хорошо были видны окрестности. “Тебя надо наградить медалью “Лучшей сиделке””, — прошептал он жене.
Два часа спустя, окруженный женой и тремя детьми, он скончался. Леди Конан Дойл уверяла, что последние его слова были: “Ты чудо”.
Эпилог
Писали о нем и как о “защитнике угнетенных”, и о “благороднейшем, честном муже”. Соболезнования слали писатели, редакторы, художники, газетчики и простые читатели. Например, пришло трогательное послание от пожизненно заключенного в Синг-Синге: “Только большой ум, большое сердце и большая сострадательная душа могли подвигнуть человека написать письмо в тюрьму, такое, как написал мне Конан Дойл”.
Его называли “последним рыцарем” и благословляли за то, что он сделал для общества. Пришло несколько писем от моряков, с благодарностью вспоминавших его заслуги в деле экипировки флота: “Он и не знал наших скромных имен, но он спас наши скромные жизни”.
Триста человек — семья, друзья и собратья-спиритуалисты — собрались п июля в саду Уиндлшема, где на лужайке стоял дубовый гроб. Вокруг цвели розовые кусты. Родственники заранее известили всех, что не надо соблюдать траур, похороны будут церемонией скорее радостно-спокойной, чем печальной.
День был солнечный, присутствовавшие оделись в обычные платья. Мэри Конан Дойл играла гимны на пианино; звучал 121-й псалом, особенно любимый Дойлом (“Подыму взоры мои к горам — оттуда придет помощь ко мне…”), и другие. Затем леди Конан Дойл, в сером шифоновом легком платье с розой на плече, произнесла надгробную речь: “Господь благословит его за прекрасную, бескорыстную жизнь, за мужество и бесстрашие, за то, что неустанно боролся с несправедливостью и помогал найти утешение скорбящим…”
Затем гроб пронесли мимо теннисного корта вниз по садовой дорожке к свежей могиле, выкопанной возле садового домика, где Дойл любил работать. Там на столе лежал блокнот с последними записями. Трава подле могилы была усыпана свежесрезанными цветами. Гроб, украшенный красными розами, медленно опустили в могилу, и леди Дойл бросила на крышку одну красную розу. Тут она едва не потеряла сознание, но Адриан вовремя поддержал мать.
Через два дня, в воскресенье 13 июля, в Альберт-Холле состоялась поминальная церемония, организованная Ассоциацией спиритуалистов Марилебона. Задолго до семи вечера зал был уже забит битком, многие прибыли издалека и были одеты в торжественное платье. Среди публики были не только спиритуалисты, но много и просто любопытствующих — прошел слух, что Конан Дойл, возможно, явится на этот вечер, и они не желали пропустить такое событие. На следующий день газеты писали, что в зале было 10 000 человек, вдвое больше того числа, на которое он был рассчитан.
На сцене, украшенной цветами, стояли кресла, в том числе одно с табличкой “Сэр Артур Конан Дойл”. Прибыли члены семьи — Дэнис и Адриан во фраках и с цилиндрами, леди Конан Дойл, Мэри и Джин-младшая в строгих вечерних платьях. Вдова заняла место слева от кресла мужа, как она всегда делала на его лекциях.
Церемонию открыл председатель ассоциации, он поприветствовал собравшихся и прочитал обращение леди Дойл, в котором она заверяла всех, что дух ее мужа незримо присутствует рядом с ними, и благодарила гостей за то, что пришли, от его и своего имени. Прозвучал гимн, преподобный Драйтон Томас прочел “Отче наш”, а затем друзья и коллеги Дойла стали выходить на сцену с прощальными речами. Много говорили о его преданном служении избранному делу, о той огромной работе, которую он проделал на этом поприще. Кто-то, впрочем, вспомнил и о его “преданном служении крикету”, чем искренно повеселил публику, а другой выступавший заставил ее расплакаться, воздев руки и воскликнув от всего сердца: “Господь да благословит тебя, Дойл!”
Когда речи отзвучали и стихла органная музыка, к микрофону вышел председатель ассоциации и сказал: “Сегодня мы попытаемся провести очень волнующий опыт. Нас вдохновляет на это мужество и вера нашего покойного лидера, сэра Артура…” Далее он сказал, что это будет нелегко, при таком количестве собравшихся, но, с другой стороны, в зале столько спиритуалистов, что, возможно, их совместные усилия помогут медиуму.
Затем на сцену поднялась миссис Эстелла Робертс — в длинном черном платье с белым воротничком и букетиком роз на плече. Ей был сорок один год, и она считалась сильнейшим медиумом в Лондоне. Дойл очень ее ценил.
Воцарилась тишина. Зрители напряженно смотрели на миссис Робертс. Она молча стояла, концентрируя энергию, потом заговорила. Сообщила, что в зале присутствуют несколько духов: “Рядом с джентльменом, вон там, почти лысым. Да, с вами! Я вижу рядом с вами молодого человека в форме. Ему года двадцать четыре. Да, высокий, широкоплечий. Уголки рта немного опущены. Он уходит, неожиданно уходит. Он назвал вас дядей. Вы его дядя Фред! Это верно?” Всякий раз, как она задавала вопрос, кто-нибудь в зале утвердительно кивал.
Это длилось с полчаса, и понемногу публика устала. Зрители потянулись к выходу, утомленные долгим сеансом. “Боюсь, я не смогу продолжать, — заявила миссис Робертс, — меня отвлекает движение в зале”. Но это не помогло, и народ продолжал уходить. И тогда миссис Робертс вдруг воздела руки и воскликнула: “Он здесь!”
Не было никаких сомнений, о ком она говорит: все дружно посмотрели на пустое кресло справа от леди Конан Дойл. Та вскочила на ноги, глаза ее сверкали. Медиум, казалось, следила взглядом за невидимой фигурой, приближавшейся к ней. “На нем вечерний костюм, — проговорила она и склонила голову, точно прислушиваясь к чьим-то тихим словам. Лишь сидящие поблизости могли разобрать, что она говорит. — Сэр Артур сообщил, что один из вас был сегодня утром в садовом домике. Это верно?” Леди Конан Дойл, сияя улыбкой, подтвердила, что была там с утра. “У меня для вас сообщение”, — сказала медиум. В этот миг кто-то дал знак органисту, и зазвучала музыка. Люди в зале видели, что медиум что-то говорит леди Дойл, а та счастливо кивает в ответ. Через несколько минут под звуки торжественного хорала зал опустел.
