Леди Конан Дойл, сидевшая рядом с мужем на сцене, с трудом сдержала негодование, но Дойл пригласил Палмера подняться на сцену, и тот подробно объяснил, где, когда и кем была сделана фотография. И хотя черты лица не вполне угадывались, Дойл был вынужден признать, что фотография — подделка. Конечно, такие конфузы не могли способствовать утверждению спиритуализма.
По дороге домой Дойл, хотя и неважно себя чувствовал, все же дал лекцию для пассажиров — в основном колониальных чиновников и плантаторов, возвращавшихся с семьями обратно в Англию. Потом он отдельно выступил уже перед корабельной командой. В Суэце им удалось съездить на машине за сотню миль — осмотреть пирамиды.
Семья сошла на берег в Марселе и, проехав всю Францию, пересекла Ла-Манш и оказалась на родном острове. Результатом поездки стала книга в защиту спиритуализма — “Наша зима в Африке”. В Америке ее публиковать не захотели: Джордж Доран счел, что это повредит продажам книг о Холмсе.
Двадцать второго мая 1929 года Конан Дойл отметил в Бигнелл-Вуде свое семидесятилетие. Местные жители шептались, что он проводит какие-то таинственные мистические ритуалы. В саду стояли керамические гномы “в натуральную величину”, которые, по мысли Дойла, должны были привлечь в гости окрестных фей. Для той же цели он нередко просил восьмилетнюю дочку садовника взобраться на старое дерево у ворот, а сам на небольшой граммофон ставил пластинки с “духовной” музыкой и ждал с камерой наготове, надеясь запечатлеть их появление.
Но как бы скептически ни относились к нему соседи, все они бросились на помощь, когда в августе 1929 года в доме начался пожар. Дойл возвращался с утренней прогулки и увидел, что из-под крыши двухсотлетнего здания бьет пламя. Тревогу уже успел поднять старший садовник, заметивший, что искры из кухонной трубы падают на соломенную крышу. Пожарным потребовалось почти полчаса, чтобы приехать из Саутгемптона, но к тому времени соседи и обитатели поместья успели многое вынести в сад.
“К счастью, — сказал потом Конан Дойл репортеру “Таймс”, — это всего лишь загородный дом, а не наше основное жилище. Так что угрозы самому ценному, то есть моей библиотеке, не было. Мы многое спасли, но мне очень жаль, что погибла коллекция Дэниса, которую он собирал во время наших поездок по свету. Но он благородно думал не о ней, а помогал выносить вещи из дома”. Через местную газету Дойл от души поблагодарил всех соседей, помогавших при пожаре. С присущим ему юмором он отметил: “Они выносили из дома мебель и ценные вещи, хотя парочка “спасателей” порывалась унести наше добро совсем уж далеко. Но это досадное исключение: подавляющее большинство действовало абсолютно бескорыстно. Я очень всем благодарен”.
Несколько недель спустя Барри, к тому времени уже сэр Джеймс Барри, пригласил к себе супругов Дойл на выходные. Каждое лето он снимал большой дом неподалеку от Челтенхема, куда обязательно звал в гости друзей и собратьев по перу. Устраивались веселые литературные вечера, но Дойла хозяин приглашал с опаской — стоило ему завести свою обычную волынку про спиритуализм, как гости начинали зевать и веселье угасало.
В дневнике Дойла сохранились заметки об этом визите: “Барри говорит, что каждое утро, встав с постели, Шоу кричит: “Ура! Я Шоу!”” “Барри не питает симпатии к нынешнему поколению писателей. Их слишком волнует секс. Тем не менее нам пора уже отойти в сторонку и дать возможность молодым проявить себя”.
На каждом шагу Конан Дойл сталкивался с тем, что его литературный герой живет своей жизнью и слава его не меркнет. В тот год вышли четыре повести о Холмсе под одной обложкой, и книга получила хорошие отклики. О ней тепло отозвался X. Пирсон из “Уикли”. Автор поблагодарил критика в письме, но присовокупил, что в каком-то смысле ненавидит Холмса, ибо тот препятствует “правильному отношению” к его “серьезным работам”.
Много забот и времени отнимало у Дойла его издательство “Сайкик пресс”, где регулярно печатались шестипенсовые пропагандистские брошюры по спиритуализму, зачастую с критикой официальной религии. Нередко его можно было видеть и в книжном магазине, хотя прежний живой энтузиазм явно уступал место утомленной раздражительности.
В октябре 1929-го он отправился с лекциями по Голландии, Дании, Швеции и Норвегии. Одному из друзей он сказал, что хотел бы выступить во всех некатолических европейских столицах. Но здоровье его стало резко ухудшаться. Джону Лемону он писал: “Последние двенадцать лет были отданы тому, чтобы донести знание возможно большему числу людей, и в результате мы проехали 75 000 миль и выступили перед четвертью миллиона человек”. Он жаловался, что совсем устал и плохо себя чувствует. В Копенгагене ему стало плохо с сердцем, но он не прервал поездку и давал лекции, превозмогая боль.
В середине ноября Дойл вернулся в Англию. Он был так слаб, что не смог сам сойти на берег в Дувре, а с лондонского вокзала Виктория до квартиры его пришлось везти в кресле на колесах. Врач поставил диагноз “стенокардия” и рекомендовал как следует отдохнуть, но Дойл заявил, что на следующий день у него запланированы два важных выступления (это был День перемирия, в честь окончания Первой мировой, отмечавшийся и ноября). Он должен был выступать в Альберт-Холле и в Куинз-Холле. Доктор развел руками и сказал, что это огромный риск и он снимает с себя всякую ответственность.
Конан Дойл, сам врач, отлично понимал опасность, но все равно решил ехать. В такси по дороге в Альберт-Холл у него случился приступ, и войти в здание он смог, лишь опираясь на сыновей, которые едва ли не на руках донесли его до зала. Ему оказали первую помощь, но и тут он не захотел отменить выступление и нашел в себе мужество выйти на сцену — дважды в тот день.
Затем он уехал в Уиндлшем, и врач прописал ему строгий постельный режим. Это не мешало Дойлу отвечать на многочисленные письма: ответы он диктовал своему секретарю Вуди. Его дочь Мэри вспоминала, что отец не терял живости и ясности ума: “Он занялся рисованием, хотел учиться музыке и заинтересовался теорией реинкарнации, о чем написал статью. Он часто говорил со мной о далеких прошедших годах, и сказал как-то, что надеется, в будущей жизни у него будет много времени на дружбу. По-прежнему говорил о спиритуализме со всеми посетителями и несколько раздражался, когда кто-то заявлял, что придерживается более “открытых взглядов”. “У них такие открытые взгляды и головы, что оттуда все выпадает и в итоге там пусто””.
Вскоре после Нового года он почувствовал себя в силах дать последний бой и ввязался в полемику по поводу спиритуалистических сеансов итальянского маркиза Скотто, которого члены общества обвиняли в пособничестве медиумам-обманщикам. Дойл, разумеется, отстаивал его интересы и требовал, чтобы “с этого во всех отношениях благородного, законопослушного человека были сняты все беспочвенные обвинения”.
Более того, он обвинял общество в том, что оно превратилось в организацию антиспиритуалистов, и заключил, что общество “содействует распространению зла”. Дойл призывал и остальных членов присоединиться к нему, но лишь шесть человек последовали его примеру и отказались от членства.
Здоровье его немного улучшилось в первые месяцы 1930 года. Он внес ряд дополнений в автобиографию, написал несколько эссе, в том числе “За гранью непознанного”. “Невозможно не восхищаться, — писал журнал общества психических исследований, — той настойчивостью, с какой сэр Артур продолжает отстаивать совершенно безнадежное дело”.
