– Алине. Возможно, одной из спасительниц, возможно, совсем в иной роли выступившей. Невезение продолжается: нигде ее нет, мобильный отключен. Лере же сообщать сейчас почему то не хочется.
Сознание полностью включается в тот момент, когда у него на шее виснет плачущий Петр Абрамович и сквозь радостные рыдания прорезывается такое родное и такое «верховское»:
– Костенька, родной мой человечек, живой! Я чуть с ума не сошел, боялся, инфаркт получу…
Два дня проводит Костя у Верховского, суетящегося, мельтешащего, старающегося предугадать малейшее Костино желание. Он почти не встает с дивана в гостиной. Напряжение прошедших дней сменяется полнейшим безразличием и апатией, не хочется говорить, думать, глядеть на свет божий, все вокруг кажется ненужным, обременительным; случившееся с ним воспринимается как некая абсолютная несправедливость, разрушившая наметившееся было внутри хрупкое равновесие. Он бы с куда большим пониманием отнесся к автоаварии – от этого никто нигде не застрахован. Чудом избежав гибели, он, однако, не испытывает радости, напротив, пребывает в своего рода прострации. Самые разочарованные люди на свете – получившие то, чего добивались. Неужели он добивался всего этого? И если есть у него хоть какое-то, самое робкое, точно пробивающийся по весне зеленый росток, желание, так это поскорее убраться из этого города – туда, откуда он поспешно бежал, подгоняемый несбыточными надеждами.
Его навещают Лера и Генрих. Невпутавшаяся Лера веселится, хохочет больше меры, стремясь создать иллюзию благополучного финала, которого могло не быть и за который следует благодарить судьбу (и в значительной мере ее мужа, открытым текстом: если бы не его положение и связи…); старание его расшевелить выглядит нарочитым, чрезмерным; когда он пристальнее обычного глядит на Леру, та перестает хохотать и уводит глаза.
Генрих посвящает в перипетии операции по его спасению: оказывается, таковая имела место – не только же благодаря миллионному выкупу Ситникова освободили. Могли бандиты и деньги взять, и Костю замочить, поясняет Генрих и поводит мощными плечами. Деньги, скорее всего, вернутся, поимка бандитов – дело ближайших нескольких суток. Так вот, речь идет о группе, промышлявшей похищением бизнесменов, орудовала она в Московской и близлежащих областях, органы сели ей на хвост и потому после допроса очухавшегося водителя, которому бандиты вкололи снотворное и бросили в лесу, определили примерное нахождение Кости, в радиусе тридцати-сорока километров. Ну, и Костино гражданство сыграло роль: сверху команда поступила сделать все возможное для спасения. Специально в газетах и по телевидению шумиху подняли: дескать, задействованы в поиске большие силы, банде не уйти, даже имя главаря упомянули. Крупный его зовут? – интересуется Костя. Нет, не Крупный, над ним покрупнее есть – Лера хохочет по поводу удачного каламбура мужа. Словом, психологическое давление оказали. Те и не выдержали. А деньги? Как деньги передали им? С последней электрички, в Тверь идущей, Аля на определенном участке сбросила сумку с миллионом. Видишь, как все просто. Рисковая женщина, ради тебя шла на встречу с бандитами, лицом к лицу. За ней же следили. Если что, наши могли и не успеть… Конечно, схватить курьера, за выкупом посланного, нехитрая штука, но тогда тебя подставили бы. Потому и дали курьеру уйти с деньгами…
Генрих предлагает лечь в больницу, бывшую Кремлевку, ныне ЦКБ, подлечиться, отдохнуть, он организует, Костя наотрез отказывается. Лучше помоги с билетом, хочу вылететь в Нью-Йорк завтра или послезавтра. Дочь вот-вот рожает, находит причину спешности отъезда, важную, но не единственную. Узнаю насчет брони, обещает Генрих.
Вечером приезжает Аля. С порога, едва отбившись от воскликов и ажитации Верховского, бросившегося обниматься (а видел ее от силы трижды), идет в гостиную, садится на диван, целует Костю. Выглядит скверно, осунулась, мешки под глазами.
– Ну, как ты? Они тебя… – фраза с вопросительной интонацией повисает, Аля гладит его руки, вид у нее потерянный, несчастный. Такой он ее не видел еще.
– Скажи, Аля, как они узнали про деньги? Про те, что я перевел на фирму, про сто тысяч? С этого ведь началось.
Звучит непривычно жестко, с вызовом даже, Аля вздрагивает – не ожидала, похоже, что так сразу, в лоб, без церемоний; а чего цирлих-манирлих разводить – возможно, по ее вине, оплошности, недосмотру ли, длинному языку, хотя не такой уж он и длинный (про умысел, сознательный план не хочет и думать), и попал Костя в переплет. Так что, милая, изволь ответ держать по полной программе.
– Я не знаю, Костенька, честное слово. Органы разбираются, меня допрашивали, бухгалтера, секретаршу. Знал про деньги не один человек, не утаишь ведь.
– А я думал, только ты и знала, – как отрубает.
Ты что, меня подозреваешь?! И тебе не стыдно?! – вскакивает, пятнами идет, в голосе слезы. – Ты не представляешь, что я пережила, когда деньги этим ублюдкам передавала. Последняя электричка, ночь, вагон пустой, надо выбросить пакет в окно в трех минутах езды от станции – ровно в трех минутах, секунда в секунду, фээсбэшников не видно, я одна, страху натерпелась… Я сума сходила, не спала эти дни, видишь, на кого похожа, а ты с подозрениями…
Молчит Костя, потупился, чувствует – не врет Аля, но внутри по-прежнему чужое, отторгающее, сжимается, как пружина, и не отпускает.
– Что ты делать собираешься? – вытирает глаза платком, тушь слегка размазывает, опять рядом садится.
– Уезжаю. Завтра или послезавтра. Генрих помочь обещал с билетом.
– Как же я? Ты меня бросаешь? – нелепо звучит, по-детски, с капризом. Девочку маленькую обидели, игрушку отняли. Хороши игрушки.
– А что бы ты хотела? Полететь со мной в Нью-Йорк? Я ведь не вернусь сюда больше. Тебе кататься придется туда-обратно.
– И буду кататься, если надобность возникнет. Главное, с тобой, вместе. Не бросай меня, слышишь!
Это уже слишком. Не хватало еще сцен…
– Лечу один. А там посмотрим. Поняла?
Я хочу с тобой! Не оставляй меня!
Уходит Аля через полчаса в разобранных чувствах, и Костя не в себе: кроме всего прочего, не ожидал увидеть ее такой беспомощной, жалкой, просящей. Но что-то сдвинулось, накренилось в его отношении к ней, доверие или как там назвать скрепляющий раствор, замешенный, как цемент с водой, на любви. Не думал он прежде, не хотел докучать себе праздными мыслями, любит ли она его, чтобы потом не разочаровываться в очередной раз, и сам старался грань соблюдать, не кидаться головой в омут: приятно с ней, уютно – и достаточно, а услышал Алино «Не оставляй меня!» – и кольнуло в сердце: может, и впрямь искренне это, чувством продиктовано, а он со своими подозрениями… Нет сил разбираться, потом, потом, сейчас же поскорее уехать, вон отсюда.
И как звезда
