Те дни в дороге прошли в агонии боли, волнений и переживаний. И когда мы наконец вернулись в Нью-Йорк – в отцовскую квартиру и на те улицы, где мы с Эстер родились, – нам уже не хотелось его покидать. Артур-авеню и район Белмонт населяли почти одни итальянцы, пока там не поселилась Эстер Майн – Эстер Ламент. Не прошло и нескольких дней, как все окрест уже знали, что Эстер – моя жена.
– Она вышла замуж за сынка Ламента. Музыканта.
– Ее отцом был Бо Джонсон, боксер.
Потом кто-нибудь непременно спрашивал:
– Он вроде бы побил Ламента?
– Да, я тоже это слышал. Отправил его в нокаут, – соглашался собеседник. – Так вы говорите, она – его дочка? Как тесен мир!
– Да уж, мир тесен!
И вправду – мир оказался тесен. Это был самый маленький, самый странный, самый прекрасный мир! Уродливый и красивый. Жестокий и суровый. «Но времена-то меняются…» И перемены уже начали витать в воздухе. Они ощущались в соседних районах и на радио. Мы поехали в Огасту и спели перед сегрегированной толпой, потому что Рэй нас убедил: в своем желании изменить мир мы преуспеем больше, если будем это делать на сцене, чем вне ее. Но после того концерта, попавшего на страницы всех национальных газет, мы отказались делать это снова, хотя все последующее десятилетие периодически выступали на Юге. На Юге невозможно было бы изменить ситуацию – ни для черных, ни для белых, – если бы никто не вышел перед ними и не сказал: «Глядите, люди! Вот как выглядит любовь! И это здорово!»
Я узнал, что нравится Эстер и что вызывает у нее смех, – а я не мог насытиться им. В первый раз, когда мне удалось ее по-настоящему рассмешить в постели, я почти кончил, едва скользя в ее лоне. И мне пришлось зажать ей рот рукой и думать об аккордах, музыкальных последовательностях и минорных тональностях, лишь бы она успела получить удовольствие, прежде чем я все испортил нашим весельем. Я старался быть не слишком мягким и нежным.
Иногда Эстер рычала, огрызалась и в отчаянии щипала меня. Иногда она называла меня Бенни Ламентом с той дерзостью, с которой обращалась ко мне в первые дни нашего знакомства, когда не знала, можно ли мне доверять, и когда я хотел убежать как можно быстрее и дальше от той, которая оказалась моей судьбой. А порой моя жена вставала у открытого окна нашей квартиры в Бронксе, у которого пела соседям «Кармен» моя мать, и исполняла свои песни, по-своему. И вся округа тоже полюбила Эстер.
Я ни разу не пожалел о своем решении жениться на Эстер Майн. Ни в 62-м, когда она захотела петь на концерте в кампусе Университета Миссисипи в поддержку Джеймса Мередита, первого чернокожего студента, зачисленного в этот университет. Беспорядки прокатились тогда по всему студенческому городку, но мы собрали 10 тысяч долларов для Мередита и его кампании. Ни в 63-м, когда новый губернатор Алабамы, Джордж Уоллес, пообещал «сегрегацию сейчас, сегрегацию завтра, сегрегацию навсегда». В тот момент мы с Эстер просто посмотрели друг на друга и помотали дружно головами. «Вместе сейчас, вместе завтра, вместе навсегда», – сказала Эстер, выключив телевизор. А через несколько месяцев в Алабаме прошел Детский крестовый поход, и свыше тысячи школьников были арестованы за участие в трехдневном молодежном марше. Фотографии собак, натравливаемых на протестующих, и пожарных шлангов, из которых противники марша обливали детей водой, привели Эстер в ярость. И она поклялась не приводить «цветного ребенка в такой мир»… А через два дня она разбудила меня и со слезами счастья на глазах призналась, что беременна.
А в 64-м мы с Эстер побывали на похоронах Рудольфа Александера. Мы не знали наверняка, прилагал ли он руку к тому, чтобы сделать наш путь тернистым. Мы так и не узнали, где начиналось его влияние и кончалось влияние Терезы. Их грехи переплелись в тесный клубок, распутать который было невозможно. Сэл считал, что именно Рудольф Александер нанял парней, чтобы обстрелять угол улицы в Гарлеме и лишить меня пальца у театра «Фокс». А Сэл знал все. Почти все. Мы так и не узнали, воспользовался ли дед Эстер влиянием, чтобы добиться ордера на наш арест в Питтсбурге или запугать Ахмета Эртегюна из «Атлантик Рекордз». Но, по логике вещей, мог. Правда заключалась в том, что ему, скорее всего, не было до нас никакого дела, хотя статья в New York Times утверждала, что именно из-за «истории Бо Джонсона» он поссорился с Кеннеди и лишился места в его кабинете. Мы поехали на похороны не для того, чтобы почтить его память, а ради Мод Александер. Для человека столь богатого и влиятельного людей, пришедших с ним проститься, было мало. Жена Рудольфа умерла вскоре после кончины Мод. Его старший сын погиб в конце Второй мировой. Его младшего сына – посла – тоже не было. «Он работал каждый день своей жизни, – отметил пастор в надгробной речи. – Я не знал более трудолюбивого и более преданного своей стране человека». Может, это и правда. Не знаю. Но если Рудольф Александер и был таким, то свидетельств этому почти не осталось. Слишком мало народу пришло его проводить. И никто не пролил ни слезинки. Никто не положил на его гроб цветы. Эстер держала на руках нашего первенца – Бо Джонсона Ламента, которому уже не суждено было встретиться с прадедом. И ушли мы раньше, чем Рудольфа Александера предали земле. А я не стал подходить к его гробу так близко, чтобы проверить, все ли пальцы у него на руках.
Оставил ли Рудольф Александер состояние? Скорее всего, да. Но как он им распорядился, я не знаю. Думаю, все унаследовал его сын-дипломат. А Эстер так и не была официально признана его внучкой и наследницей. Через месяц после смерти Александера к нам пожаловал его адвокат по наследству. Он проинформировал нас о стипендии, учрежденной в память о Мод Александер, и сказал, что ее можно закрепить за любой музыкальной программой или колледжем в нашем штате. Стипендия предназначалась для студентов-афроамериканцев или учащихся смешанного происхождения. Адвокат сказал, что распорядителем стипендии назначена Эстер и при желании она может сама выбирать ее ежегодных получателей. Это была маленькая уступка со стороны деда: пусть косвенно, но он признал существование внучки. И после недолгих размышлений Эстер согласилась просматривать личные дела кандидатов и отбирать каждый год стипендиатов.
Сидя на панихиде по Рудольфу Александеру, я подумал, что он отвергал то же, что некогда презирал и я. Семью. Узы. Потомство. Ответственность. Обязательства. Он, как и я, был человеком, любившим свою работу. Но на исходе жизни остался без человеческой любви. Меня спасла Эстер. И могла бы спасти Рудольфа Александера, сделай он иной выбор…
Как я мог сожалеть о женитьбе на ней? В 64-м мы встретились с Бобби Кеннеди, когда был принят Закон о гражданских правах. А пятилетие нашей совместной жизни в 65-м мы отметили выступлением в Белом доме. В 67-м Верховный суд провозгласил все законы, запрещавшие межрасовые браки, антиконституционными, но наш триумф был недолгим. В июле того же года на 12-й улице в Детройте прошли демонстрации, вызванные проблемами с жильем, безработицей и повсеместной расовой дискриминацией в городе. Бочка с порохом, о которой предупреждала еще в 60-м миссис Эстер Горди-Эдвардс, взорвалась после рейда полиции; беспорядки продолжались пять долгих жарких дней. Новостные репортажи и газеты сообщали о последствиях с известной долей ненависти и кадрами разрушений на заднем плане, заставлявшими людей покачивать головами и принимать одну из сторон. Когда дым рассеялся, в числе погибших оказался чернокожий разносчик по имени Джек Ламент. И мы с Эстер сразу поняли – это он! За годы после встречи в Чикаго мы видели его несколько раз. Он появлялся без предупреждения и проводил с нами час или два. Он мало говорил – ему особо нечего было сказать. Он просто желал убедиться, что у нас все в порядке, и подержать на руках внуков. И, кроме нас с Эстер, никто так и не узнал, что Бо «Бомба» Джонсон проиграл свой последний бой.
