— Всяческих вам благ, сэр.
— Благодарю вас, джентльмены и леди!
— Но вот чего я никак не пойму, — снова начал Берт, — в чем все-таки причина войны, то есть я хочу сказать, войн вообще.
— В борьбе, — сказал мистер Мозли.
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альфред.
— А в чем причина борьбы? — сказал Берт.
— В борьбе, — сказал Мозли.
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альфред.
— А я вот чего никак не пойму, — сказала девчонка с каплей вечности на носу, — это как заставить людей перестать бороться.
— Надо с ними бороться, — сказал мистер Мозли.
— Ваша правда, мистер Мозли, — сказал Альфред.
— Двадцать одну маленькую, — сказал я, — и еще раз двойную для мистера Мозли, мисс.
Но пиво стало безвкусным, как вода. А глаза не давали мне покоя. Да, сказал я себе, вижу, я вас вижу. Изгибы острые, как клинки. Правый глаз чуть вытянут влево, так что кончик почти касается правого края лица, как раз там, где облако. Или даже врезается в него, чтобы прорвать линию. Что-то вроде вмятины сбоку на шляпе. Нет, так, пожалуй, слишком замысловато. Кит должен быть душевным — честная молодая мамаша кит.
Что-то быстро скользнуло по моей штанине, и киска уже сидела передо мной. Как лэндсировский лев, только лапка поджата. Глаза полуприкрыты, сидит неподвижно, как мраморная. Глухой, кастрированный кот. Ему все нипочем. Даже не знает, чего его лишили. Единственный в мире кот-индивид. Всеобъемлющий кот.
Я постучал кружкой по столу, со всей почтительностью.
— Вас я больше не обслуживаю, — сказала Коуки. — Хватит с вас.
— Но сегодня мой день рождения.
— Вчера тоже был день рождения, и вы набрались через край. У вас, как я посмотрю, каждый день по рождению.
— Да, каждый день. Бывает и дважды в день. А все искусство.
— Искусство за многое в ответе, за многое, за многое, — сказал Берт.
— А оно не желает ни за что отвечать. Оно просто существует, и все тут.
— Существует? А зачем существует?
— Чтобы существовать.
Я взял кружку Зеленоносой и, пока та протирала очки, выпил ее пиво. Но оно сразу же улетучилось. Настроение у меня совсем упало. Проклятое «Сотворение» преследовало меня. Сделать глаза, написать мраморные горы. Пока не ускользнули. Но я же не младенец, меня не проведешь на пустышке. Уже пробовал. Я знаю, что получается, когда начинаешь что-то менять, — тьма новых задач. Работы и хлопот хоть отбавляй.
Зеленоносая поднесла ко рту кружку и, обнаружив, что она пуста, поставила ее на стол. Выпрямилась, пригладила волосы. Она явно обрадовалась. Наверно, не любит пиво. Как те девчонки, которые предпочли минеральную воду. Но у этой есть чувство долга. И честолюбие. Хочет стать учительницей рисования. В средней школе. Для начальной достаточно пить лимонад и писать акварельки. А она сможет рассказать ребятишкам, что работала с самим Галли Джимсоном. А они подрастут и скажут: «Да-да, Галли Джимсон. Тот, из прежних. Довоенный. Скукота. Такая же мертвечина, как Юлий Цезарь».
По радио передавали последние известия. Их передавали каждый час. И Берт сказал:
— Варшаву опять бомбили. Жаль старушку.
— Говорят, красивый город, — сказала Меджи.
— Там знаменитая картинная галерея, — сказал Набат. — Только от нее, надо думать, уже ничего не осталось.
— Ну, картины-то остались, — сказал Берт сердито. — Там ведь, верно, есть старые мастера. — Берт очень консервативен. — Уж о них-то позаботились.
— Да, — сказал Котик. — Это очень ценные картины. И красивые. Их писали настоящие художники.
Котик говорил нарочито громко и смотрел мне прямо в лицо. И я понял, что он ненавидит меня всеми печенками. Мне стало горько.
— Настоящие художники, — повторил он, — а не всякие там модернисты.
Мне нечего было на это сказать, и я только дружески кивнул ему. Чтобы пожелать удачи. Котику-индивиду. Живущему в мире сплошных котиков. Воплощению идеи котика.
Что за молот грозно бил?
Мозг в каком горниле был?
Кто посмел в стальных тисках
Сжать внушающего страх?
Серьезный котик. Сосредоточенный. Идет, словно тигр по джунглям, сверкая фарфоровыми и золотыми зубами.
Когда стрел горящих лес
Звезды кинули с небес,
Глянул ли он в мир, любя?
Давший овна дал тебя?
Я выпил пиво Берта, пока он доказывал присутствующим, что старые мастера в Варшаве не могли погибнуть, потому что поляки любят искусство; и потом, если разбомбило бы старых мастеров, директор галереи получил бы по шапке.
Борода, думал я, борода старика сразу выиграет, если усилить светотени, расширить диапазон цветовой гаммы. Да, тут придется изрядно потрудиться, но я сделаю эту бороду — самую замечательную в истории живописи, бессмертную бороду. А зеленый отблеск оттенит зеленый тон моря и чудесно прозвучит среди розовых скал. Меня снова бросило в жар. Уж не заболел ли я?
По радио пошли мелкие происшествия, и вдруг диктор сказал, что миссис Манди, подвергшаяся нападению с целью убийства десятого числа прошлого месяца, скончалась. Перед смертью она ненадолго пришла в сознание и успела сообщить приметы убийцы.
Берт так неистовствовал, что, кроме Коуки, никто не слушал радио, и я увидел, что она смотрит на меня. Но мне было совсем плохо. Я даже не смог притвориться трезвым. И тут она внезапно выключила радио. Не думаю, чтобы она что-нибудь знала. Но у нее могло появиться подозрение или что-то вроде. Коуки становится женщиной, подумал я, незаметно пробираясь к дверям. Никто не знает, откуда она знает то, что знает. Но это, несомненно, то самое.
Когда я выскользнул за дверь, что-то похожее на огненную комету просвистело у меня над левым ухом и прямо передо мной, в пятно света, шлепнулся Снежок, сразу на все четыре лапы. И тут же одним прыжком, спружинив свои ловкие, ликующие мышцы, взлетел не то в небо, не то на стену соседнего сада.
Глава 43
Беспрепятственно ускользнув от общественного признания, я пошел домой. То есть, вскарабкавшись по стремянке к осветительному щиту и включив верхний свет, влез в люльку и принялся писать киту глаза. Дергая за веревку, приделанную Джорксом, я взлетал все выше. Пока не запорхал, как ангел, на высоте тридцати футов.
И как только глаза приобрели нужную форму и я навел зрачки, они впились в меня. В них было что-то; сам не знаю что. Эти глаза — ярд в длину, фут в высоту — сверлили меня, словно в них вместилось все горе и все счастье мира. У меня навернулись слезы. Буу! Буу! Я плакал, накладывая еще чуть-чуть кобальта на теневую сторону и стараясь решить, из-за Сары я так разрюмился или из-за кита. И чем отчетливее становились очертания глаз, тем яснее я видел, что мне удалось прямо с ходу сделать их хорошо. Особенно контур. Еще бы! Правый глаз — провал в темном багрянце — выпирал, как луна.
