— Обморок, — с сожалением констатировал Аникин.
Второй по-прежнему рыдал, закрывая лицо ладонями.
— Ладно, отставить, — сказал Шукуров, суя пистолет в кобуру. — Скажите спасибо другим офицерам, которые уговорили меня не применять крайних мер… Бросить их в подвал и колотить палками, пока не раскаются!
Сержанты тут же кинулись поднимать недавно обреченных. Оба действовали преимущественно пинками. Подняв, поволокли куда-то за угол.
— Палками?! — изумился Астафьев и посмотрел на Плетнева. — Ничего себе!
Плетнев пожал плечами. Кто их тут разберет…
— Вот так, — наставительно сказал Зубов. — Это тебе не Европа.
Распустив роту, Шукуров подошел к нам.
— Что, правда палками? — не выдержал Астафьев.
— Да ну, — устало отмахнулся он. — Хорошо бы, конечно, выпороть дураков, да устав не позволяет… Пусть хоть до обеда этой порки подождут, тоже полезно в воспитательных целях…
— Кремень мужик! — восторженно шепнул Аникин.
Майор Джандад стоял у балюстрады и смотрел вниз, в ложбину между холмами, где располагались недостроенные казармы, занятые советским батальоном.
Лицо майора Джандада имело очень подозрительное и озабоченное выражение.
ДВОРЕЦ ТАДЖ-БЕК, 26 ДЕКАБРЯ 1979 г., 20 часов 45 минут
На секунду он убрал бинокль в сторону и сощурился. Мельком взглянул на стоявшего рядом офицера — своего заместителя.
Снова поднес бинокль к глазам.
Час назад поступила информация, что в Советском посольстве наблюдается значительное оживление. Много новых лиц — все мужчины в штатском. Но, судя по выправке, военные. Кроме того, посольство часто посещает командование советского батальона. Источник намекал, что такого рода оживленность может быть признаком подготовки какой-то крупной операции… Но какой операции? Какую операцию может готовить «мусульманский» батальон? Штурм дворца? Но это же безумие!..
На пространстве между дворцом и казармами, грохоча двигателями и оставляя за собой выхлопы сизого дыма, маневрировали два советских БТРа и две БМП.
Вот один БТР остановился. Из него посыпались бойцы, одетые в афганскую форму.
На бугре стоял человек, тоже одетый в афганскую форму.
К нему быстро приближалась одна из БМП. Когда осталось метров пять и уже было понятно, что этот командир может уцелеть только чудом, он хладнокровно поднес ко рту микрофон рации и что-то скомандовал.
БМП остановилась как вкопанная.
Бойцы путались в длиннополых шинелях и громоздкой амуниции. Вот один и вовсе застрял в люке. Вывалился наконец, встал к борту. За ним более или менее ловко выбрались остальные.
Командир хмурился. Что-то резко спросил.
Потом произнес несколько фраз — судя по всему, не похвальных.
Скомандовал и дал отмашку.
Личный состав уже поспешно нырял обратно в люки.
Люки закрылись. БМП взревела, выстреливая столбы дыма…
Майор Джандад снова отнес бинокль в сторону.
— Нет, не верю, — сказал он. — Это абсурд.
Офицер кивнул:
— Конечно. Совершенный абсурд. Такими силами они все равно ничего не могут сделать. Только людей положат…
— И все-таки я не понимаю, что они копошатся? — задумчиво-настороженно пробормотал Джандад. — Что им не сидится? Третий день от них нет житья.
— Может быть, просто хотят занять солдат? — предположил офицер. — Советские не любят, когда нижние чины сидят без дела. Организовали учебу, пока время есть…
Джандад опять поднес к глазам окуляры.
— Ну да… Днем они учатся. Вечером повторяют. Ночью тоже покоя нет… Что-то не нравится мне вся эта деятельность! Одно из двух — или они делают слишком много, или мы — слишком мало!.. Пошлите к ним офицера с извинениями, что мы не можем принять приглашение на ужин. И объявите в бригаде повышенную боевую готовность.
* * *
Он лег на правый бок, поплотней укутался одеялом и закрыл глаза, зная, что секунд через пятнадцать сознание мягко замутится, а еще через двадцать пять он будет спать сном праведника.
Поздним вечером вернувшись с командного пункта, Ромашов объявил, что время «Ч» назначено на завтра. Конкретный срок будет сообщен позже.
Завтра.
Плетнев повернулся на другой бок. Через минуту снова заворочался.
И вдруг испугался — может быть, он боится?! Почему он не спит?!
Фу, глупость какая! Он не должен бояться. Страх бесполезен. Чего ему страшиться? Смерти?
Ну да, смерти…
Ведь будет бой. И никто еще не знает, как он сложится.
Он вдруг подумал — почему отец никогда не говорил о войне? Отделывался какими-то незначительными шутками. В детстве Плетнев часто его теребил — расскажи да расскажи. А он рассказывал только одну связную историю. Про то, как неожиданно слег начальник караула. А без него нельзя сменить часовых. То есть можно — но, согласно Уставу, только при знамени части. Знамя заменяет начкара. Но ведь знамя просто так не носят. Знамя положено нести с соблюдением соответствующего церемониала. Стоял ясный морозный день. Снег сверкал, искрился. И его отец — такой же старший лейтенант, как он сейчас, — в сопровождении двух солдат, печатавших строевой шаг на кое-как утоптанной тропинке, шагал к складу боеприпасов с алым, светящимся на солнце знаменем!.. Плетнев так ясно всегда это видел — как будто сам всякий раз с этим знаменем шел!.. А больше отец ничего не вспоминал. Ну или, во всяком случае, не рассказывал.
Да, мы победим! — в этом Плетнев был уверен. Но ведь может и так случиться, что кто-то…
Он уже видел смерть. Помнил, с каким удивленным лицом упал афганский офицер, когда в него выстрелили из толпы. И лица безоружных мятежников, в которых палил оскаленный министр безопасности, тоже стояли перед глазами. И ему не нужно было сильно напрягаться, чтобы вспомнить, как легко входит нож в человеческое тело… Но это все были чужие тела. Их пробивали пули… они удивленно валились наземь… (Да, точно, главный признак смерти — удивление. Это он уже давно понял…) Его собственное тело оставалось невредимым, ему пока еще нечему было удивляться напоследок…
Плетнев не сказал бы, что вид смерти его потрясает. Она выглядела ужасно, это правда. Короткие конвульсии… кровь, быстро черневшая на здешнем сумасшедшем солнце… Но при этом смерть являлась стороной жизни — той, которую он сознательно выбрал когда-то. Ведь его вооружали специально, чтобы он мог убивать, решая поставленные перед ним задачи. И защищая при этом собственную жизнь. Он всегда был вооружен, всегда готов пустить оружие в ход… Смерть входила в правила игры, и он сравнительно равнодушно наблюдал ее неожиданные явления. Возможно, кто-нибудь сказал бы, что он бесчувствен. Но нет, это не так… Просто он не мог позволить себе задумываться над этим. Подобные раздумья неизбежно сломали бы в нем бойца…
