я ждала разоблачения, боялась, что, узнай она правду, всё обернётся грандиозным скандалом. Но мама переплюнула саму себя.
«Шалава».
«Потаскуха».
Она вогнала мне эти слова в душу так, что и гвоздодёром не вытащишь. Это больно.
Ведь мама должна любить своего ребёнка не за что-то: не за оценки, поведение, успехи, — а лишь потому, что он просто есть. Просто так. По умолчанию. Почему же у нас всё по-другому? Что я сделала не так? Или не сделала?
Эти вопросы мучили так, что я с трудом двигалась. Тим буквально заставил меня принять душ. Сам раздел, собрал мои волосы в хвост, настроил воду, пока я откровенно захлёбывалась слезами.
Я плакала, даже стоя под тёплыми струями из душевой лейки. Тим вытащил меня из ванной, закутал в махровый отельный халат и отнёс в кровать.
И я так и лежу. Не двигаюсь. Просто слушаю шум воды в ванной. Теперь там Тимур. И смотрю в одну точку — на соседнюю белоснежную подушку. Глаза уже горят от солёных слёз, которые всё никак не хотят заканчиваться.
В ванной быстро становится тихо. И уже через пару минут Тим забирается ко мне под одеяло. Распаренный и ещё немного влажный после душа. Он обнимает меня со спины и сразу притягивает к себе. Гладит ладонью по влажным волосам. От его тепла и нежности мне сразу же хочется зарыдать ещё сильнее. Но я пытаюсь держаться. Делаю один глубокий вдох, проглатывая в себя подступающий всхлип. Правда, выходит дерьмово. Я издаю звук, очень похожий на скулёж.
— Если хочешь, можешь ещё поплакать, — шепчет мне в затылок Тим.
— Куда уж больше, — хриплю я севшим от рыданий голосом. — У меня и так глаза уже, наверное, как две щёлки.
Тим слегка приподнимается надо мной и заглядывает в моё лицо.
— Ну да… — произносит наигранно строго. — Лучше не плакать. Точно как щёлки. Жуть.
В другой раз я бы улыбнулась. Шутливо пихнула бы в бок Тимура. Я ведь понимаю, что ему хочется разрядить обстановку. Но сейчас всё мимо… Даже выдавить из себя что-то наподобие улыбки я не готова.
И Тим чувствует это. Он ещё крепче обнимает меня, прижавшись носом к моим волосам.
— Забавная штука получается. Я могу неделями не появляться у отца — ему плевать. А у тебя какой-то запредельный контроль, — задумчиво вздыхает Тимур.
— Мама не была такой раньше, — тихо всхлипываю я.
— Возможно, ты просто не замечала этого.
— Тим… — мой голос срывается, и меня опять трясёт. — Я же не такая… не такая, как она говорила…
Объятия Тимура становятся сильнее. Он стискивает меня под одеялом так, будто бы я сейчас могу исчезнуть. Я зажмуриваюсь и вжимаюсь в его руки.
— Твоя мать перегнула палку. Не дай её словам сломать тебя, — Тим переводит дыхание. Я чувствую, как его ладонь протискивается между моими руками, прижатыми к груди. Тимур находит мои пальцы, крепко переплетает их со своими и вдруг резко выдыхает: — Давай уедем?
— Мы же и так уехали… — бормочу я.
— Нет. Вообще уедем отсюда.
И до меня доходит… Это ведь предложение сбежать, да? Я распахиваю глаза — насколько это можно сделать опухшими щёлками — и настороженно замираю, слушая, как ровное дыхание Тима теряется в моих волосах.
— Как уедем? — спрашиваю тихо и даже перестаю плакать.
— На машине.
— Куда? А учёба? А деньги?
— Завтра сядем и на свежую голову решим, куда можно поехать. Да и что мешает тебе учиться где-то в другом университете? Денег на первое время хватит. А если поучаствовать ещё в парочке боёв, то…
— Нет, Тим! Никаких боёв! — сипло восклицаю я, вздрогнув.
— Хорошо-хорошо, — покорно соглашается он, целуя меня в затылок. — Значит, найду просто хоть какую-то работу. Может, у меня не семь пядей во лбу, и я не стану крутым адвокатом, но руки-ноги-то есть. Что нам терять, Ань? Возвращаться к отцу я не собираюсь. А ты… — Тим поглаживает пальцами тыльную сторону ладони — Я не хочу давить. Можно уехать хотя бы на лето. К морю, например, пока твоя мама не успокоится…
Я даже не успеваю нарисовать в своей голове то самое море, о котором заикнулся Тим. Упоминание моей матери не даёт мне этого сделать. Я снова слышу её слова и физически ощущаю на себе тот взгляд, наполненный отвращением.
В груди колет. Глаза болезненно щиплет. Прямо в сильных горячих руках Тимура я сжимаюсь в комок.
— Мне так обидно… — я опять распускаю сопли: утыкаюсь лицом в подушку и судорожно всхлипываю.
— Я знаю, Ань… — сипло шепчет Тим. Он прижимается ко мне всем телом. Ведёт носом по волосам. — Я знаю, что это за чувство...
***
Удивительно, как успело потеплеть на улице после нескольких дней, безвылазно проведённых в гостинице. На деревьях буйствует зелень, на городских клумбах полно тюльпанов, и воздух наполнен ароматом цветущей черёмухи.
А я кутаюсь в широкое серое худи Тима. Пришлось одолжить у него кое-что из одежды. Более или менее чистыми остались только мои джинсы. Свою толстовку, повалявшуюся на пыльном полу веранды, я постирала и оставила сушиться в номере отеля.
Теперь я иду по тротуару в уютно безразмерном худи, пахнущем Тимуром, щурюсь от яркого солнца, и эта шикарная весенняя погода меня особо не радует. Ведь я знаю, что сейчас добровольно собираюсь подать заявление об отчислении.
Я решила не ждать, когда меня вызовут забрать документы. Я заберу их сама. По собственному желанию, а не потому, что так захотела звезда ТикТока.
Я шла к этой мысли несколько дней.
Точнее, ночей, пока Тимур сопел у меня под боком. Спит он, кстати, невероятно забавно. Подкладывает под щёку ладонь и слегка выпячивает нижнюю губу. Всего пару недель назад я и представить не могла, что он может быть таким расслабленным и уязвимым. Такого Тима хочется тискать. От такого Тима не ждёшь, что он станет размахивать кулаками и выбивать из противников дух.
Но мне уютно с ним, каким бы он ни был. Даже хмурым и слегка отстранённым, потому что знаю: ночью он накроет меня одеялом по самый нос, чтобы я не мёрзла.
Я знаю, что за его колючками есть душа. Израненная. Больная. Но живая душа.
Эти три дня Тим просто был рядом. Когда я плакала, он обнимал. Когда отказывалась от еды, изображал
