Вижу я, чую — тоскуешь, худо тебе!
Завид подошёл ближе и сел на край валуна, о который она опиралась.
— Худо, — кивнул он. — Не ведаю, как жить. Уж будто поднимусь, с силами соберусь, тут меня как хлестнёт опять… Уж лёг, лежу, ничего боле не хочу.
— А ты, милый, всё одно не сдавайся, — велела ему Рада. — Ведь ежели беда стрясётся, можно лечь да лежать, а можно ещё хоть шажок пройти, хоть самую малость. Всё лучше, чем ничего! Не сдавайся!
Завид усмехнулся горько и ответил:
— Знавал я одну. Её оклеветали, она головы не опустила. Все от неё отвернулись, в спину злые слова шипели, в глаза ругали, да никто от неё жалоб не слыхивал. Она правды доискаться хотела, да ей в том деле никто не помог, сама всё билась, билась.
— Так что же она? — с тревогой и нетерпением спросила Рада, подавшись к нему. — Доискалась ли правды?
— В реку она ушла, водяницей стала, — сказал он и увидел боль и страх в её лице. — Не ей меня судить. Она-то сдалась.
Рада отшатнулась, вскинула руки, будто хотела закрыться от этих слов, да и ушла в воду, пропала. Завид ещё постоял, кусая губы, а после всё для себя решил. Пошёл по лесной дороге в Перловку скорым шагом, к вечеру и добрался.
Там уж велись работы, да бестолково: ставили коновязь у озера, а постоялый двор на холме. Всюду кипела жизнь и бродил люд, только если приглядеться, нет-нет да приметишь то рога, то хвост, то копыто. Не по себе стало Завиду, всё же крепится, идёт.
На холме его Добряк углядел.
— А, явился, приблуда! — кричит. — Поди в избе запрись, чтоб тя травка не коснулась!
Да тут же при дороге дёрнул травы — раз, другой, да с землёй, с корнями, — Завиду в грудь метнул, приговаривает:
— Бу, бу! Страшно-то каково, беги!
Завид руки на груди сложил, бровь поднял, глядит на него. После смахнул грязь с рубахи и говорит:
— Богатырь-то где?
— Да чё ты не бегишь? — пошёл на него грудью Добряк. — Беги! Ты ж токмо бегать и умеешь!
— Набегался, хватит. Так где богатырь-то?
Умила из избы выглянула и говорит:
— Уехал он зазывать народ, ввечеру будет.
Сама, видно, рада-радёшенька его увидать. Он ей подмигнул, улыбается.
— Тебя не спросили! — прикрикнул на неё Добряк. — Неча с ним говорить, уж и получше женихи сыщутся!
Так расходился, что и слова не вставить, не унять. Поглядел на него Завид, да и пошёл обходить Перловку.
Видит, избы-то подновили, дорогу расчистили. Где прежде были сорные травы, нынче огороды да сады; где прежде лишь ветер веял, куры гребутся. Где Радим его в клетке держал, гусей поселили. Всё обжито, всё переменилось, места и не узнать.
Вышел он за ворота, стоит, глядит на темнеющее поле. От родничка прохладой тянет, мошкара звенит, сверчки стрекочут, и такой на сердце мир да покой!
Слышно, телега едет, поскрипывая. Вот уж она показалась из сумрака, лошадёнка свернула на холм. А на телеге двое: один как есть богатырь, косая сажень в плечах, русые волосы ремешком у лба перехвачены. Второй щуплый, кудрявый, светловолосый, против первого что цыплёнок против горы.
— Ты будешь Василий? — спросил у него Завид, прищурившись. — Тебя-то я и жду.
Глава 30
Птица-жар обманула, дала короткое перо, оттого явился на службу самый меньший из змеев, оттого богатырь и прибыл из-за реки Смородины так поздно. Да и богатырь ли это?
Сидит Завид за столом в его доме, глядит: и верно, не доводилось Василию ни меча держать, ни кольчугу вздевать. Только и есть, что ловок да на выдумки горазд. Завид его начал расспрашивать, из каких тот краёв да как прежде жил, а в словах Василия правды — что в решете воды. Будто в его краях и люди по небу летают, и терема возводят до самых облаков, а сюда он попал и вовсе глупо: Гришка-змей его выплюнул. Что больше врёт, то пуще развирается, да таково ловко плетёт, что волей-неволей поверишь.
И с нечистью, вишь ты, управился. Избу ему дали худую, поначалу никто его и слушать не хотел, только он подход сыскал и к водяницам, и к полевику, и к грабам. Даже будто и с Добряком поладил. Прежде нечисть всё пакостила да грызлась меж собою, а Василий порядок навёл. Может, и есть у него особая сила.
Да скоро колдун явится. Он с царевичем не сразу расправился, подождал, покуда слухи утихнут. Люд уж и позабыл о царевиче; умрёт, никто и не узнает, а и узнают, так слезы не обронят.
Уморит колдун царевича, а тогда пощадит ли тех, кто лишнее видал?..
Говорит Василий, что народу бы надо созвать поболе. Колдун-то небось всех не изведёт, этакого дела тишью не сладишь, вот он и отступится, а то и удастся его вывести на чистую воду перед царём. Только народ ещё приманить как-то надобно, а Перловку все обходят за три версты. Вот Василий и ездил с Горыней…
Горыня был заезжим богатырём. Он здесь не вдруг оказался, за колдуном охотился, за Казимиром. Будто давно по его следу шёл, и в заморских землях бывал, на чужедальней стороне, да едва нагонит, колдун и уйдёт из-под носа. Долго ли, коротко ли, Горыня в Белополье прибыл, а там ничего лучше не придумал, чем влезть на царский двор да разорить палаты, где жил Казимир. Искал он, где смерть колдуна запрятана, да не нашёл. Царь Борис его и слушать не стал, голову рубить хотел, а Казимир велел отпустить, посмеялся. Он, видно, совсем не боялся, что Горыня сумеет ему помешать.
Тут Василий некстати сказал, что Горыне будто приглянулась Умила, и Добряк будто этому рад…
Он уж об ином толкует, а Завиду горько. Теперь, может статься, он её потерял. Она ждала, ждала, да вот уехала не сказавшись. Не захотела прийти напоследок.
Да не время себя жалеть. Стал он думать, как в Перловку народ приманить. Думает, а в голову всё другое идёт: может, Умила и Василию приглянулась? Хоть и невеликий, а тоже богатырь, и Добряку он по нраву.
Не спалось Завиду, рано встал, а Василий, видно, ещё раньше поднялся, уже куда-то ушёл. Солнышко ещё землю не обогрело, росы на травах не просушило. Решил Завид с водяницами потолковать, да едва за ворота вышел, так и увидал Василия у родничка под холмом. Тот о чём-то говорил с Марьяшей. На обоих лица нет, им небось лишние глаза да
