уши не надобны.
Завид не хотел мешать, подождал за воротами. Топчется, уж все ноги от росы мокры, досадует, что иного пути нет. Огородили холм частоколом, дорогу деревом вымостили, по бокам смородиновые кусты разрослись, никак тот родничок не обогнуть.
От ворот сосновый смоляной дух идёт, вдоль улицы вместо плетней рядами стоят лохматые золотые подсолнухи, ветерок мягкие лепестки колышет. Дивится Завид: ишь ты, дозрели, хотя не время! Чудо какое… А приглядеться если, так можно и увидать, как на подсолнухах шешки качаются, животы набивают. Вот крохотный пятак выглянул, вот макушка с рожками, а там хвост с кисточкой. Глядят глазами-бусинами, тоже им любопытно, кто он таков.
Стоит Завид, улыбается. Он ведь этой улицей сколько раз в клетке проезжал, да и после бывал с Тишилой да с Первушей. Никогда бы поверить не смог, что это то самое место, если бы своими ногами не пришёл. Люди и прежде о Перловке дурное сказывали, а как сослали сюда нечисть, так и вовсе заговорили: как бы эта земля проклятая не провалилась! Небось тут зло на зле да злом и погоняет.
Да, видно, иная нечисть получше людей будет. Вишь ты, как светло да мило, а крыши-то земляные да травами поросли. Любо глядеть!
Задумался этак Завид, о Марьяше только и вспомнил, когда она торопливо прошла мимо него, утирая слёзы. Вишь ты, всем девка хороша, да уж слух прошёл, что она ведьмина дочь и сама ведьма, да ещё теперь два года в Перловке прожила. Никогда ей через то женихов не видать. Не задурил ли ей голову заезжий богатырь, не обидел ли её?
Из-под холма, слышно, и сам Василий ей вслед кричит, зовёт огорчённо:
— Марьяша!..
Куда там, она и не обернулась, оттого Василий волок на холм и своё, и её ведро — видно, по воду оба шли, да у родничка и встретились. Идти всего ничего, а этот запыхался, да ещё ведро только в одной руке нести и может, за другую его ырка укусил. Так с вёдрами туда-сюда и бегает, то одно поднесёт, то второе — хорош, могуч богатырь, что и сказать. Завид пораздумал, не помочь ли ему, да видит, такое лицо у Василия, что лучше под руку не лезть. Отошёл тогда за створку ворот.
Вот уж Василий пропыхтел мимо, одно ведро у Марьяшина дома оставил, другое к себе понёс. Выскользнул тут Завид из-за ворот и направился к озеру, стал водяниц кликать.
Показались они, да неласково его встретили.
— В этакое место нас привёл, — говорят, — да позабыл, позабросил! Озеро-то заросло, шибко худо нам было. Один царевич, бедный, бился, бился, да что он один-то мог? Добро, что Василий явился из-за реки Смородины: он с нашим кузнецом говорить не боится, а кузнец-то из дивьих людей. Выковал он хитрую косу, чтобы в озеро забрасывать да донную траву косить, не то бы мы и погибли. Мы ведь в широкой, привольной реке жили, не в болоте!
Повинился Завид, рассказал им, как сам жил: тоже не шибко сладко. Исподволь выспросил о богатыре: нет ли Марьяше от него беды? Не потолковать ли с ним?
— Глупый он! — вздохнули водяницы разом да пригорюнились. — Приглянулась она ему, да он, как дело докончит, решил уйти, откуда прибыл, а её забрать не может. И сам тоскует, и она плачет, да что с ним толковать, ежели он из-за угла пыльным мешком прибит!
А озеро-то нынче радует глаз. Трава на берегах скошена, вся ромашками поросла, в ракитовых кустах лозники возятся, попискивают, смеются. Завид их дома у реки больше и не видал, пустовато без них стало. А вода чиста, приглядись, так и дно увидишь. Белеют кувшинцы одолень-травы, желтеют кубышки. Неужто и правда озеро зарастало? Так ведь и не поверишь.
И коса эта мудрёная тут же лежит, работники её здесь и оставили. Три бока у ней да петля, чтобы на верёвке в воду забрасывать да тянуть. Оглядел Завид эту косу, да и припомнил, что у Рыбьего Холма будто бы пруд зарос, и местные тревожились, что будет с их золотой рыбой. Завид хотя и без дела лежал, а всё же слушал, о чём толкуют в корчме у Невзора, всё польза.
В тот же день собрались они с Василием, да и поехали к Рыбьему Холму.
Вышел на берег Завид, косу в воду забросил, за верёвку тянет — выволок на берег подгнившие ветви и склизкие донные травы. Закинул вдругорядь, тянет — ещё выбрал всякого сора. Народ собрался, дивятся.
— Ишь, будто не худо выходит! — бормочет Завид. — Не обманул меня водяной…
— Какой такой водяной? — спрашивают его.
— Да вот, глядите, коса у меня. Вещь непростая, другой такой не сыскать, да ещё водяным зачарована. Я её в Перловке добыл.
Люд так и ахнул: да как же в Перловке! А Завид себе знай работает, да так у него ладно выходит, что и сам залюбовался.
— Может, нам эту косу уступишь? — робко спросил один из мужиков. — Назови цену, мы хоть и вскладчину выкупим, ежели придётся. Ведь застаивается вода на сору, сгибнет рыба!
— Вам уступи, а ежели мне самому понадобится? Ох, даже и не знаю… И жаль вас, и с вещицей-то этой расставаться неохота.
Завид почесал в затылке, будто призадумался, да и сказал, что местная нечисть на Купалу гостей ждёт. А до того, мол, и корчму возводить надобно, и печи сложить, и гончарам работа сыщется, и хозяюшки пригодятся — угощенье готовить.
— Так идите, — говорит, — да наймитесь на работу, а за труды просите, что захотите: хоть сети, водяным на щедрый улов зачарованные, хоть этакие косы. Да сами ступайте и поглядите, что там добыть можно. Казимир-то нечисть погнал, её окромя Перловки уж и не найдёшь, подобных диковин более нигде не добудешь. Скоро пойдёт о Перловке слава на всё царство, люд туда валом повалит, опоздаете.
— Да кого ж это нечисть ждёт на Купалу? — ахает, удивляется народ. — Не иначе лихих людей да колдунов!
— И сама эта нечисть лютая, сунемся, тут и погибель наша…
— Вы больше вралей всяких слушайте, — ответил им на это Завид. — Уж они вам порасскажут, будто собака летит, ворона у ней на хвосте сидит, а на вербе груши растут! Я-то сунулся, да не сгинул.
Забросил он косу, выволок охапку травы и докончил:
— Там и нечисть-то мелкая, всё больше домовая да полевая. Они, ясно, по людям истосковались, да ведь выйти не могут, вот и ждут, что люди сами к ним придут. Ежели знаете, как с
