для танков крутизной, форсировать реку. На той стороне реки танки взбирались на долгий отлогий берег, посверкивая сквозь ночную душную темень промытыми натруженными траками. И только к четырем утра, заправив баки и осмотрев матчасть, его солдаты заснули в медленно теряющих трудовой маслянистый жар машинах.
Сутулый и узкоплечий даже в комбинезоне, Гапич изредка оборачивался назад, оглядывая колонну цепкими птичьими глазами, и сам казался нескладной ночной птицей — из-за тонкого острого носа, из-за узкого лица, из-за танкового шлема, делавшего его голову окончательно похожей на птичью.
Те два часа, что экипажи проспали до подъема по тревоге, которую объявил Гапич, не принесли отдыха, скорее наоборот, измучили еще больше — ни росинки не упало на броню. Ушло только привычное для них машинное тепло, а весь остальной металл, потеряв излишний по сравнению со всей природой жар, стал таким же сухим и теплым, как и все вокруг. Вокруг же было душно и глухо, точно весь этот край, всю тайгу накрыли сверху чем-то плотным и непроницаемым.
Гапич намеревался дать людям поспать, ему не в чем было их упрекать. Они на славу поработали, прокоптились, а временное неумение некоторых не казалось ему страшным, ибо отлынивающих он не видел. Да и за всю свою жизнь в армии он не встречал парней, которых не задела бы за живое такая техника. Он намеревался дать им поспать подольше, но ничего из этого намерения не вышло.
* * *
Гапич так и не научился спокойно относиться к своим машинам. С течением времени, по мере того, как он познавал их, он все глубже понимал их умную, компактную силу. Когда они крались тихим ходом, едва перематывая гусеницы, в них появлялось что-то кошачье, а так вот, как сейчас, когда они стремительно катились, покачиваясь сами и покачивая безукоризненными стволами тяжелых повернутых назад орудий, в клубах пыли и отработанной солярки, на одинаковых дистанциях одна от другой — они казались ему легкими и тихими, в их стальных корпусах ровным, непрекращающимся дыханием дышали горячие двигатели, но ни один трак, ни один каток не тосковал об уходе и смазке. Он даже в этом все подавляющем гуле умел на слух различить каждую свою машину. И Гапич гордился этим своим умением, хотя и не демонстрировал его перед людьми. В роте об этом узнали не сразу. На молодых офицеров, которые командовали взводами, на командиров отдельных машин сначала он не произвел должного впечатления. Но они не успели промеж себя окрестить его штатским — вроде «Колхозник» или «Тракторист» — прозвищем: он знал и любил машины. В полку ожидали увидеть обиженного понижением, озлобленного человека, а этого и не было. Гапич был замкнутым, но не ожесточенным. Так он и стал для многих людей — майором Гапичем. Его так называли и за глаза. Слова эти — «майор Гапич» — сделались чем-то вроде имени и отчества…
Они встретились на взгорке. Отсюда хорошо было бы видно все вокруг, если бы не дым… Потом, спустя год, Коршак опять попал на это место и увидел далеко справа недобрый ровный блеск реки, увидел пойму, изуродованную огнем и оттого покрытую какой-то ржавой зеленью. Природа к тому дню еще не одолела бедствия… Но сейчас реки не было видно, только расплывчатой тенью просматривался третий до счету от головной командирской машины танк. Сидоренко разговаривал о офицерами, стоя у брони. Коршак вышел из УАЗа и услышал, как Гапич спросил Сидоренко:
— А танки, танки смогут пройти здесь?
— Другого пути нет. Здесь километра четыре до трассы. Потом семь — по самой трассе до поворота. Затем проселок. Но там выше. Да ведь и так все пересохло.
Никому тогда и в голову не приходило, что вот сейчас, только танки свернут с возвышенности в низину и пойдут по сухой траве, неся над жалкой растительностью, убитой засухой, тяжелые башни, замкнется какой-то странный круг — размышлений, сомнений, предвидения. Люди в танках перейдут какую-то черту, за которой все станет иначе — яснее и проще. И они окажутся за непреодолимой стеной огня. Коршак не придал значения молчанию Гапича, когда тот, выслушав Сидоренко, пустыми глазами глядел перед собой — ни на что и никуда — просто перед собой. А Гапич тогда принимал решение. Он остался один на один со своей совестью, со своей честью. И он подумал, что в жизни человека бывают мгновения, когда никто за него не может решить ничего, а все свое он решать должен сам, не заглядывая вперед, чтобы остаться человеком, не важно, что на тебе — погоны или поношенная, купленная когда-то давно в горпромторговском магазине кожанка. И нет никого во всем человечестве, кто бы помог тебе в твоих раздумьях принять одно единственное решение.
— Хорошо, — сказал Гапич. — Тогда — по машинам. Двух пассажиров для одной роты многовато. Одному из вас надо садиться в этот танк. Идите в «Пахарь».
Гапич повел головой так, что Коршак понял: «Пахарь» — это тот, что стоял сразу же за командирской машиной. И он пошел туда. Правда, Сидоренко не должен был ехать дальше, и не поехал…
Земля и через год еще хранила следы гусениц — тот характерный след, когда танк разворачивается и один фрикцион зажат: траки остановленной гусеницы юзят, а свободная гребет почву, ответственная за то, чтобы развернуть многотонное тело машины. И дальше еще были следы. Но даже трава после пожара поднялась через год только там, где землю не обидели гусеницы танков.
Машины, поворачивая одна за другой, покачиваясь на неровностях, покатили вниз, в распадок, на встречу с проселком. Вернее, то был старый зимник, по нему с лесоучастков когда-то вывозили лес. Но и сейчас зимник был заметен.
Никто из них не знал, что с каждым метром они все глубже входят в самое пекло и что через несколько часов здесь тоже полоснет огонь с ревом и грохотом, который будет похож на рев и грохот штормового моря, — и ни одно живое существо не сможет прорвать эту зону огня, что они последние из тех, кто мог пройти в поселок.
Коршак не знал, что говорил своим офицерам Гапич. Он только слышал глухой голос командира своей — теперь уже своей — машины и не понимал его, не мог понять из-за гула двигателя и грохота движущегося железа. А Гапич говорил что-то о предстоящем марше, и по тому, как насторожились и отвердели лица экипажа, можно было легко догадаться, что майор говорил серьезные слова. Коршак никогда еще не сиживал в танке, никогда еще не видел его изнутри. Большую часть внутреннего пространства занимали затвор пушки, тяжелые, выставленные по параметру башни снаряды, коробка с патронами
