и спасти от разгрома шведскую. Сохранить ее за счет Германии и за счет России, ибо вряд ли Карл, столь обнадеженный новым альянсом, будет уступчив.
Руки чесались указать барону от ворот поворот. Разумно ли, однако, отказаться от сего соприкосновения с Карлом? Царь бранит маленького интригана, но ухо приклоняет.
Герц хлопнул по голенищу громко, решительно. Ну как выхватит грамоту Карла! Сего не случилось. Барон вскочил. Кушать не стал, — нет и минуты свободной.
— Ускакал в Париж, — сказал на другой день Шатонеф. — Привезет приказ регента, навяжет-таки мне роль миротворца.
Вольтер скажет о нем — «невозможно ни больше изворачиваться, ни больше приспосабливаться, ни играть больше ролей, чем этот добровольный посредник».
В ассамблее имя Альберони произносилось редко, но он витал незримо в клубах табачного дыма, над пасьянсом, над домино, над шахматными досками. Гишпанский посол Беретти Ланди, высокий, тощий, туго обтянутый черным камзолом, огорчал любопытных суровым молчанием.
Завернул на несколько дней Петр Толстой, привез инструкции от царя. Пахнуло давнишним — Ламбьянкой, незабвенной венецейской младостью. Проследовал, едучи в Ганновер, Георг. Оба московита толкнулись к нему, но аудиенции не удостоились. Прибытие в Голландию царь откладывает, поручает все соображению Куракина. И вдруг сюрприз — лейб-медик Арескин.
— Ну, удружил! Я уж тут по-русски разучился, — ликовал посол, придерживая тяжелый локоть старого приятеля.
— Хоромина у тебя знатная. Вот окна на запад… Ветер бьет поди. У меня кости ноют.
Едва отдышался, одолев короткую лестницу, высматривает, куда бы сесть.
— Поговори по-русски, Борис Иваныч. Поговори с шотландцем.
Усмехнулся мягко, печально, вминаясь в кресло. И посол улыбнулся в ответ, еще не подозревая, с каким грузом тревог явился Арескин. Ласковый доктор Арескин, обрусевший до того, что и выговор усвоил чистый, растягивал слова по-московски, по-боярски, и детей вырастил русскими, и редко когда вспоминал свою полузабытую родину…
Напомнили ему, как на грех…
— Якобиты касались тебя? — спросил медик, приступив к делу без околичностей.
— Вертелся тут барон Герц, — ответил посол откровенно. — Полишинель на шведской веревочке. Однако срывается, много сам куролесит, войдя в азарт. Сулит помирить нас с Карлом, через орлеанца. Шатонеф говорит — заодно выжимает деньги для Карла. Ловкач! Потом того же регента по шапке…
Арескин открыл рот — так ошеломила его кампания, начатая Альберони.
— Персонка Герца, — закончил посол, — для нас, я рассуждаю, не вредная, понеже Карла с Георгом ссорит. Также и Яков — черная кошка среди западных потенций.
— Черная, черная, — отозвался доктор. — Мыслишь с Петром Алексеичем согласно. Ох, князенька, боюсь, и я сорвался наподобие Герца!
От рождения он Эрскин, Роберт Эрскин, в Шотландии у него брат, сэр Джон Эрскин, да двоюродный брат Чарльз Эрскин — тот и другой якобиты. И герцог Мар, глава мятежных шотландцев, лейб-медику родственник. И он, Арескин, состоит с заговорщиками в тайной переписке, каковую его царское величество поощряет.
— Сносись, говорит, от себя, меня к твоим атаманам не припутывай.
Сей наказ доктор соблюдал строго, да вот бес затемнил мозги… Написал сгоряча, отослал и спохватился, — мучает предчувствие скандала. Копий не делал, восстановил письмо по памяти.
Борис прочел:
«Царь не сможет сблизиться с Георгом, которого ненавидит смертельно, и весьма приветствовал бы случай утвердить на английском престоле Якова Стюарта. В его правах на трон царь убежден. Будучи победителем, он не может первый сделать предложение шведскому королю, но если Карл сделает хотя бы малейший шаг, то немедленно все будет улажено между ними».
Пока длилось чтение, Арескин сидел пришибленный в ожидании приговора.
— Эка, разрубил гордиев узел! — произнес посол и разгладил на колене бумагу. — Малейший шаг, и конец… Какие астры советовали тебе? Ладно, беды я не нахожу. Атаманы твои, думать надо, не болтливы.
— Тебе каюсь, Борис Иваныч. Я ночами маюсь, подушку кусаю. Возьми, ради бога, избавь, поступай, как совесть велит.
Взял бумагу у посла, подал обратно. Трепетал листок, тыкаясь в грудь, назойливо. Борис отстранил, произнес с укором:
— На меня возлагаешь? Царю бы отдал лучше. Боязно?
— Врать не хочу, боюсь, — кивнул медик. — А коли скажешь… отдам Петру Алексеичу.
Глаза молили о снисхождении.
— Вылетело — не поймаешь, — сказал посол, и глаза Арескина просветлели, застыли озерками голубизны. — Спасибо, что упредил хоть… Бери цидулку свою и уничтожь!
— Тогда уж при тебе…
Кинул бумагу в камин, спалил. Опять помянул беса, толкнувшего на безрассудство.
— Зря ты про нечистого, — возразил посол.
Дух побуждал благородный, дух Марии Стюарт, обитающий среди шотландцев. Возникло азовское сидение, шатер генерала Гордона, славного рыцаря, портрет несчастной королевы, погибшей на плахе. Погубленной высокомерием, коварством — духами подлинно нечистыми.
— Я ведь знаю тебя. Кабы ты из корысти… Уж не пожалел бы, слово даю. Не заступник корыстных, грех не приму за них. Отведал бы ты палочного угощенья.
Медик между тем приходил в себя. Разглядывал камин, покрытый изразцами, — художник изобразил на них синей краской голландские каналы и мельницы, рыбацких женок с корзинами, рыбаков в воскресной одежде — в широких распузыренных штанах и коротких курточках.
— У Меншикова тоже… Видел бы, Борис Иваныч, чертог в Питербурхе! Королевский, не губернаторский… У царя что в сравненье — домишко! Недостроен еще, а раскинулся на бережку. Громадина! У тебя печка в изразцах — у него спальня вся… Обожает Александр Данилыч это голлландское изделье.
— Заказ был от царя, — сказал посол удивленно. — Что ж, для милого дружка…
— Точно, Борис Иваныч. Засыпан милостями. Раздобрел, саблей не взмахнет уж, подагра въелась. Шут царский зубоскалил, — купи, говорит, слона Данилычу, низко ему на лошади.
Он словно ребенок, простосердечный доктор. То чуть не в слезы, то в смех… Наконец, вспомнил первую свою обязанность, спросил, нет ли жалоб на здоровье.
— Чирьи полопались, — сказал посол. — Ухо заложило, надуло, должно… Не одна хворь, так другая.
Осмотрел лекарь, ощупал всего, обнаружил еще бледность десен, вздутие живота и вялость кровообращения. Нацарапал дюжину рецептов и отбыл.
А посол, растерев помятые места на теле, долго пребывал в раздумье у камина, где ток воздуха тормошил обугленный край листка. Наглупил медикус. Мало, ох как мало просвещенных людей, оттого и Арескина приобщили к политике, сего мастера клистиров и декохтов! Наглупил, перестарался… Ему надлежало лишь показывать интерес царя к заговору, держать его в курсе событий. Однако плохой бы он был шотландец, если бы сохранил фигуру безучастную.
Обширная сеть, сотканная в Мадриде, захлестнула-таки одной своей петлей…
Потомок, разбирающий архив Куракина, найдет «Ведение о главах в Гистории» — набросок сочинения неоконченного — и в нем две строки:
«О бытности барона Герца в Гаге и о начатии его интриг в интерес претендента и с нашим двором и у нас
