от барахла, даже очень дорогого. Недавно я нашла у себя старенькое кухонное полотенце, заштопанное маминой рукой. Она уважала труд, который в вещь вложен, и продлевала жизнь тряпицы.
– Было бы справедливо передать бабушкины бриллианты Кате, – сказала я отцу по телефону.
– Моей внучке? Посмевшей поменять советскую родину на развратную страну капитала?
Это нынче звучит дико, а в своё время, чтобы заключить брак с иностранцем, требовалось разрешение чуть ли не Центрального комитета партии. Отец или до конца не осознавал глубины перемен, которые перекрасили отчизну, или его большевистский мозг не мог этого вместить. Он мыслил привычными шаблонами, поэтому со всей серьёзностью добавил:
– Я лишаю её наследства! К тому же не могу отобрать у жены подарки.
– А, так ты всё-таки женился? Какой пассаж. Какой пассаж! И на ком! Ты слабак или у тебя извращённый вкус?
Отец долго молчал. Может, сосал валидол, а может, обдумывал, что ответить.
– Плевал я на женщин! И эту бабу взял, потому что она делает такое, чем твоя мамаша, с её ханжеской моралью, брезговала, за то и поплатилась. С Полиной я дольше проживу.
– Зачем? Ты же ничем, кроме себя не интересуешься. А к маминым вещам недавно обретённая супруга не имеет отношения, она может претендовать только на ту часть, которая по закону отошла к тебе.
Аргументация отца потерпела фиаско. Он это понял, но знал, что судиться я не стану, и исполнился гневом:
– Не дам! Ты всегда хотела от меня только денег.
Такой бред можно было выдумать и озвучить лишь с расчётом сделать побольнее. Я стояла перед выбором – осудить своего отца или нет. Мы всегда находимся в позиции выбора, даже когда не осознаем. Я осознавала. И осудила. Наша прежняя близость тоже была замешана на лжи – это всё решило. Желчь поднялась к самому горлу и обожгла.
– Ну, и чахни над своим златом, как царь Кащей. Нравственный урод! – крикнула я, как выплюнула. – А б… твоей желаю побыстрей подохнуть!
Это смахивало на проклятие. Я забыла про потолок в редакции. Язык мой – враг мой, лучше бы он дважды отсох.
Отец не ожидал. После паузы выдавил скрипуче:
– Ты мне не дочь.
В моей груди что-то натягивается, грозя лопнуть.
– Очень надеюсь.
Вскоре Полина простудилась, наяривая стёкла зимой, и умерла от пневмонии. Перестаралась. Или я помогла? Отец долго перебирал новых кандидаток и, в конце концов, заказал сиделку в медицинской фирме. Он прожил до девяноста пяти лет, сообщать мне о своей кончине запретил.
Тогда я не жалела о том, что сказала отцу, и как думалось, забыла. Но не забыла душа. Далеко отъехали наши размолвки, любовь, обернувшаяся нелюбовью, и чем дольше я живу, тем чаще о нём вспоминаю. Вспоминаю, как он носил меня на руках, когда я была маленькой, рассказывал сказки, как я его любила, и мы оба были счастливы, не зная о будущем, укрытом мраком изменчивого времени. Этого нельзя отменить, это останется со мной навсегда.
Не всё можно перечувствовать наново, что-то хочется закопать поглубже, ещё глубже, ещё… но и оттуда торчит кончик. А вычистить из памяти напрочь, как в школе перед новым уроком дежурный ученик тщательно, мокрой тряпкой вытирал исписанную мелом доску, вряд ли удастся. Забыть слово, фамилию, дату – это в мои годы сколько угодно, но забыть вину – такого подарка не дождёшься.
Я долго считала отца ответственным за то, как сложились наши отношения, и только сейчас признаю, что, возможно, больше повинна, чем он. Настало время «Явления блудного сына». Грех, смягчённый милосердием. Проступок и искупление. Но при жизни отца я так и не решилась. Не в гордости дело, в сомнении: стань я перед ним на колени, не уверена, что он обнял бы меня, как старик с картины великого голландца.
Кусок той жизни зачерствел, как забытая корка хлеба. Однажды, почти случайно, по наитию, я набрала в компьютерном поисковике отцовские данные и вдруг увидела на картинке прямоугольник белого мрамора с синим факсимиле. Под этим камнем лежит человек, давший мне жизнь. Я заплакала навзрыд, и слёзы мои были тем горше, что папа о них никогда не узнает.
Болезненнее всего ранит предательство близких людей. Гладкой жизни не бывает, все мы грешны – кто больше, кто меньше. Случается, родные оставляют нам на память незаживающие раны. Но надо прощать. Или жить в пустыне.
3 октября.
Тихо ушли в мир иной родители Кирилла, спокойные и уравновешенные, как сын, не способный причинить зло даже случайно. Я склонна верить, что у каждого есть скелет в шкафу, но в биографиях этих вполне гоголевских старосветских стариков за отсутствием интереса не копалась. Гораздо больше меня волнует, какую тайну скрывает неумеренно положительный, благополучный с виду Кирилл? Неужели он и внутри такой же устойчивый и гладкий? Законы естества не меняются, значит, что-то ему удалось забыть очень прочно. Что же?
Не каждый имеет смелость путешествовать памятью вглубь себя. Уверена: страх поколебать мою любовь заставляет Кирилла прятать сокровенное. Цепляюсь к поблекшему шраму на запястье: «Откуда?» Смеётся: «Бандитская пуля». Злюсь. Человек без порока такой же инвалид, как без руки или ноги. Другое дело, что правда может никогда не открыться. Открылась. Через много лет – Кирилла уже не было в живых. Однако всё по порядку, иначе собьюсь с мысли.
Когда я вышла на пенсию, а дети ушли из дома набивать собственные шишки, мы насовсем переехали к морю, без сожаления оставив суетную Москву. Мне всегда нравились маленькие города, где люди ходят пешком в магазин, парикмахерскую, на работу, а машины ночуют, где хотят. Кроме того, переселение оживило наши финансы. Пользуясь прорехами в законодательстве и невниманием властей к мелким чужим заработком на фоне собственных миллионных достижений, мы сдали столичную квартиру в аренду иностранному гражданину, за валюту, без регистрации и уплаты налогов.
На дворе стояли трудные, суматошные, непривычно лихие девяностые, к которым большинство советских людей не сумело приспособиться. Из ничего возникали и так же непонятно куда исчезали огромные деньги. Всем хотелось не отстать, прихватить хоть толику сверх положенного, что порой заканчивалось печально.
На новом месте я уговаривала мужа заняться административной работой. Столичный врач мог претендовать на хорошую должность. Но то, что меня привлекало, его отталкивало. Шутил:
– Есть статистика: рядовые работники живут дольше начальников. А если серьёзно, ты же знаешь, мне не нравится руководить. Дело, которым я занимаюсь, мне по душе. Было бы крайне глупо этого лишиться.
Психотерапия в многопрофильной больнице – маленькое вспомогательное отделение. Меня такой расклад не устраивал.
