Себерн устроила мне встречу с тремя своими пациентами. Все рассказывали удивительные истории, однако, слушая двадцатисемилетнюю Лизу, изучавшую сестринское дело в соседнем колледже, я в полной мере ощутил весь потенциал этой терапии. Она обладала невероятной жизнестойкостью: она была обаятельным человеком – общительная, любознательная и явно умная. Она прекрасно шла на зрительный контакт и с радостью делилась тем, что узнала о самой себе. Самым же главным было то, что, подобно многим знакомым мне пережившим травму людям, она обладала ироническим чувством юмора и очаровательным отношением к человеческой глупости.
Судя по тому, что я знал о ее прошлом, было просто чудом, что она была столь спокойной и уравновешенной. Она многие годы провела в приютах и психиатрических больницах, а также была завсегдатаем отделений неотложной помощи Западного Массачусетса – ее частенько привозила «Скорая», полумертвую от передозировки лекарствами или истекающей кровью от нанесенных себе порезов.
Вот как она начала рассказ о себе: «Раньше я завидовала детям, которые знали, что случится, когда напьются их родители. По крайней мере, они могли предсказать грядущую катастрофу. У меня же дома не было никакой закономерности. Моя мама могла завестись в любой момент – за обедом, во время просмотра телевизора, когда я возвращалась со школы или одевалась с утра, – и я никогда не знала, что она сделает, как причинит мне боль. Это было совершенно непредсказуемо».
Ее отец ушел из семьи, когда Лизе было три года, оставив ее на милость неуравновешенной матери. «Пытка» – вполне уместное слово, чтобы описать пережитое ею насилие. «Я жила в мансарде, – сообщила она, – и там была еще одна комната, куда я ходила писать на ковер, потому что слишком боялась спускаться вниз в туалет. Я снимала одежду со всех своих кукол, вставляла в них ручки и выставляла их на подоконнике».
Когда ей было двенадцать, Лиза сбежала из дома, однако ее подобрала полиция и вернула матери. Когда она убежала снова, в дело вмешалась служба защиты детей, и следующие шесть лет она провела в психиатрических больницах, приютах, приемных семьях и на улице. Лиза нигде надолго не задерживалась, так как из-за своей диссоциации и склонности к саморазрушению приводила своих опекунов в ужас.
Она причиняла себе вред или крушила мебель, после чего не помнила о сделанном, из-за чего заработала себе репутацию манипулирующей лгуньи. Оглядываясь назад, Лиза, по ее собственным словам, понимает, что ей просто не хватало слов, чтобы объяснить происходившее с ней.
Когда ей исполнилось восемнадцать, она «переросла» службу защиты детей и начала самостоятельную жизнь – жизнь без семьи, образования, денег и навыков. Вскоре после этого она наткнулась на Себерн, которая только приобрела свое первое оборудование для нейробиологической обратной связи, и помнила Лизу со времен работы в одном реабилитационном центре. Она всегда питала слабость к этой потерянной девочке, так что предложила Лизе попробовать свое новое приспособление.
Как вспоминает Себерн: «Когда Лиза пришла ко мне в первый раз, была осень. Она расхаживала с отсутствующим взглядом, таская повсюду за собой тыкву. Она была явно не здесь. Я никогда не была уверена, что достучалась до ее сознания». Любая форма разговорной терапии для Лизы была невозможна. Стоило Себерн спросить ее о чем-то неприятном, как она сразу же закрывалась или впадала в панику. Как сказала сама Лиза: «Каждый раз, когда мы пытались поговорить о моем детстве, у меня случался срыв. Я приходила в себя с порезами и ожогами и не могла есть и спать».
Ее чувство ужаса было вездесущим: «Я все время боялась. Мне не нравилось, когда ко мне прикасались. Я была постоянно взвинченной и нервной. Я не могла закрыть глаза, когда рядом был кто-то еще. Меня было не убедить, что никто не ударит меня, стоит мне закрыть глаза. От такого чувствуешь себя свихнувшейся. Ты знаешь, что находишься в комнате с человеком, которому можно доверять, умом понимаешь, что с тобой ничего не случится, однако все остальное тело просто не дает расслабиться. Если я почувствую на себе чью-то руку, то буду просто обязана проверить, кто это». Она была застрявшей в состоянии неотвратимого шока.
Лиза помнила свою диссоциацию, когда она была маленькой девочкой, однако после полового созревания все стало только хуже: «Я начала просыпаться с порезами на теле, а люди в школе знали меня под разными именами. Постоянного парня у меня быть не могло, потому что, когда случалась диссоциация, я начинала гулять с другими, а потом этого не помнила. У меня частенько случались провалы в памяти, когда я приходила в себя в весьма странных ситуациях». Подобно многим людям с тяжелой психологической травмой, Лиза не узнавала себя в зеркале (7). Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь столь четко описывал, каково это – терять свое «Я».
Никто не верил в происходящее с Лизой. «Когда мне было семнадцать, и я жила в приюте для подростков с серьезными психологическими отклонениями, я порезала себя очень сильно крышкой от консервной банки. Меня забрала «Скорая», однако я не могла рассказать врачам, как себя порезала – я этого попросту не помнила. Врачи в отделении неотложной помощи были убеждены, что диссоциативного расстройства личности не существует… Многие люди, работающие в психиатрии, скажут, что его не существует. Не то что у меня его нет, а что его попросту не существует».
Первым делом после своего совершеннолетия Лиза перестала принимать прописанные ей лекарства. «Это помогает не всем, – призналась она, – однако для меня это оказалось правильным выбором. Я знала людей, которые нуждались в таблетках, однако это был не мой случай. Когда я с них слезла и начала заниматься нейробиологической обратной связью, все стало намного четче».
Когда Себерн предложила Лизе попробовать нейробиологическую обратную связь, она сама не знала, что ожидать, так как Лиза была первым пациентом с диссоциацией, на котором она ее попробовала. Они встречались дважды в неделю и для начала стимулировали более согласованные мозговые волны в правой височной доле – центре страха головного мозга. Несколько недель спустя Лиза заметила, что была уже не такой взвинченной рядом с другими людьми и больше не боялась спускаться в прачечную, расположенную в подвале дома, где она жила.
Затем наступил грандиозный прорыв: у нее перестали происходить диссоциации. «У меня в голове постоянно гудели какие-то тихие разговоры, – вспоминала она. – Я боялась, что у меня шизофрения. После полугода лечения с помощью обратной связи эти голоса утихли. Думаю, я интегрировала свое «Я». Все мои личности просто объединились».
Обретя более стабильное чувство собственного «Я», Лиза смогла говорить про свое прошлое: «Теперь я могу обсуждать такие вещи, как свое детство. Впервые в жизни я смогла проходить психотерапию. Вплоть до того момента мне вечно не хватало дистанции, и я не могла должным образом успокоиться. Сложно говорить об этом, пока все еще находишься в этом состоянии. У меня не получалось развить необходимую привязанность и должным образом открыться, чтобы установить какие-либо отношения с психотерапевтом». Это было поразительное откровение: столь многие пациенты то бросают, то снова начинают лечение, будучи не в состоянии установить связь с психотерапевтом, потому что они по-прежнему «в этом состоянии». Разумеется, когда люди не знают, кто они такие, они попросту не в состоянии должным образом разглядеть и осознать людей вокруг себя.
