Историческое перерождение этих чудищ, начавшееся в середине 1960-х, я описал в своей книге «Стыдная тайна неравенства»[104]. Но, возвращаясь от историко-политических обобщений к своей скромной особе и судьбе, я легко могу предвидеть, что произойдёт, если я войду в кабинет терапевта с той или иной жалобой.
Следуя навязанным ему правилам, врач не сможет ограничиться больным местом, указанным мною. Он обязан провести все положенные замеры и процедуры: давление, анализ крови, мочи, рентген, всякие виды сканирования. Мой телесный скафандр имеет добрую дюжину известных мне — постоянно ощущаемых мною — хвороб и болячек. Новейшие методы анализа откроют ещё добрую дюжину неизвестных, каких-нибудь законсервированных опухолей, расстройств, дисбалансов. Я готов со всем этим доживать оставшиеся мне годы, но с точки зрения медицинского тоталитаризма это недопустимо. К каждой болячке должно быть применено положенное по их священным кодексам лечение. А если лечение не будет применено, врач окажется под угрозой судебного иска со стороны пациента или его родственников. Как он может пойти на такой риск?
Для меня само понятие «правильное лечение» звучит такой же нелепостью, как понятие «правильное ведение боя». К середине XVIII века британское адмиралтейство выработало правила выстраивания боевых судов для морских баталий, и флотоводец, нарушивший эти правила, отдавался под суд независимо от того, победил он или нет. Нельсон был первым адмиралом, посмевшим нарушить эти правила, и его победы открыли Англии путь к господству над мировым океаном. Но врачу, нарушившему правила АМА, пощады не будет. Отнестись к телу пациента как к лежащему перед ним полю боя с неведомым противником ему никто не позволит. И начнётся бесконечная, миллионами людей испытанная на себе волынка.
«От этих и этих симптомов вы будете принимать вот эти и эти таблетки... Для улучшения работы желудочного тракта необходимы такие-то витамины, такие-то добавки к еде, а также проглотить кишку для анализа желудочного сока... Нет, при таком кровяном давлении мы даже отказываемся удалить вам испорченный зуб — займитесь сначала улучшением кровообращения... В сердце слышится лёгкая аритмия — мы запустим туда пластиковый зонд, чтобы проверить, в чём дело... Что-что? У нескольких ваших знакомых случился инфаркт от зондирования?.. Так это же прекрасно! Инфаркт прямо на операционном столе — что может быть лучше?! А то упали бы где-нибудь в метро — и конец».
Я окажусь перед лицом человека, вооружённого огромным объёмом специальных знаний, выводы которого мне абсолютно нечем опровергнуть. Бесполезно говорить ему, что для меня чужд и неприемлем сам метод его мышления, включающий понятие «правильного-неправильного» лечения. Что задача, поставленная перед ним — «продлевать жизнь пациента любой ценой», абсолютно не совпадает с моим устремлением жить с минимумом страданий и иметь право уйти из жизни, когда страдания станут трудновыносимыми. А главное, я не могу ему сознаться, что я умираю от стыда за него при мысли, что он позволил себе оказаться в ситуации, когда ему выгодно, чтобы люди болели как можно чаще и дольше.
Слава Богу, мы ещё не дожили до эпохи принудительного и обязательного лечения. (Увы, есть опасения, что она — не за горами.) Но у врача есть большой арсенал методов давления на пациента, которым он не побрезгует воспользоваться по отношению к строптивцу. И главный из этих методов, главный его союзник в подавлении воли к сопротивлению — вы, мои дорогие родные и близкие. «Он отказывается лечиться — что я могу поделать?» И сразу кругом — укоризненные глаза, вздохи, письма с рецептами и советами, уговоры, примеры из жизни, новейшие научные статьи...
Дорогие мои! Господь сподобил меня редчайшей милости — на закате лет избавил от страха смерти. Я прожил счастливейшую жизнь и не верю, что в оставшемся сроке для меня возможно какое-то новое счастье. У меня не осталось неоконченных дел на земле. Поэтому, пожалуйста: не мучьте меня укорами, когда я отказываюсь ходить к врачам и слушаться их.
Никто не может сказать, что я небрежно отношусь к своему здоровью. Много лет я соблюдаю строгую диету в борьбе с подагрой, веду размеренный образ жизни, избегаю излишеств, давно бросил курение, довольно часто заглядываю в разные медицинские справочники, стоящие у меня на книжных полках. Если бы врач готов был смотреть на меня как на союзника в общей войне с общим врагом — болезнью, — союзника, обладающего важнейшей информацией о враге — своими внутренними ощущениями, союзника, имеющего право решать, стоит ли вообще начинать войну или лучше сдаться, чтобы избежать ненужных страданий, я готов был бы вступить с ним в переговоры. Но нет: сегодняшний член Американской медицинской ассоциации должен смотреть на меня как на кусок одушевлённой плоти, подлежащий обработке по определённым правилам и — предпочтительно — помалкивающий. (Ещё Томас Манн, попавший в американскую больницу в 1950-х, поражался тому, что врачи и медсёстры отказывались объяснять, что за таблетки они заставляют его глотать с утра до вечера.)
Конечно, если недуг обернётся невыносимой болью, я поползу к ним на животе и буду умолять избавить меня от страданий. Но не раньше того. В так называемую «превентивную медицину» уверовать не могу.
Как и следовало ожидать, «первым звоночком» дело не ограничилось. На восьмом десятке разные узлы моего организма начали требовать ремонта. Врачи, приходившие мне на помощь, показали себя отличными специалистами, отзывчивыми и внимательными людьми — жаловаться на них не могу. Но система, внутри которой им приходится трудиться, явила себя ещё более громоздкой, нелепой и жадной, чем это виделось со стороны. Ну не может — не должен! — не смеет! — флакончик с глазными каплями размером с напёрсток стоить в нормальной рыночной ситуации сто долларов — хоть вы меня режьте! И не может нормальное общество терпеть, чтобы в прилагаемых к нему инструкциях перечень побочных и нежелательных эффектов кончался утешительным обещанием: fatalities are гаге (смертельный исход случается редко).
NB: Гуманность американских политиков, готовящих медицинскую реформу, напоминает «гуманность» доктора Гийотена: «Всё равно ведь кому-то суждено погибнуть под гильотиной медицинских счетов, — говорят они. — Так уж пусть несчастные гибнут гигиенично, когда они ещё здоровы и у них есть последние деньги, чтобы отдать их лекарям и страховальщикам».
Туман грядущегоГотовя электронное издание «Метаполитики», в какой-то момент я задумался: как оценивать тот факт, что у меня не возникло потребности изменить хотя бы фразу, абзац, формулу, вывод в книге, написанной тридцать пять лет назад? Не означает ли это, что моё сознание застыло на той точке и практически не развивалось в течение нескольких десятилетий? Каким образом промчавшаяся бурная эпоха оставила непоколебленным моё убеждение в том, что ход мировой истории определяется противоборством между выбором ведения и выбором неведения в душе каждого человека? И уж коли ты сравнил в одной из своих книг философа-историка с вахтенным на носу корабля, какие бури, воронки, цунами ты сам можешь предсказать грохочущему вокруг тебя миру?
