Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 157
Как результат эволюции феодального способа производства его рассматривает только Порталь[1250]. Вельтер и Паскаль представляют крестьян второй половины XVII в. по существу полными холопами, а крестьян XVIII в. – рабами. Крепостничество в изображении Вельтера – чисто экономическое господство, разновидность рабства[1251].
У М. Конфино социально-экономическая природа «крепостного режима» остается невыясненной, а саму организацию власти внутри поместья автор склонен считать следствием сознательного копирования дворянами государственной военно-полицейской структуры[1252]. По мнению Ж. Л. ван Режеморте, Конфино в целом придерживается «марксистской концепции сеньориальной экономики, основанной на внеэкономическом принуждении»[1253]. Заметим, что для марксизма характерно рассмотрение внеэкономического принуждения не как основы, но как свойства феодальной экономики, являющегося следствием феодальной структуры земельной собственности. Книга же Конфино порождает представление о внеэкономическом происхождении крепостного режима в XVIII в.
Идею государственного происхождения крепостного права во второй половине XVIII в. сформулировал Муравьев, считающий, что указ 1762 г. о вольности дворянства означал введение феодализма в самой «одиозной» его форме – в форме «социального феодализма». «Социальный феодализм» Муравьева по существу близок к «экономическому феодализму» Г. Вернадского, но, в отличие от него, не распространяется на историю России до второй трети XVIII в. и, кроме того, отождествляется с рабством[1254]. Исключительно с деятельностью государственной власти связывает развитие крепостного права во второй половине XVIII в. и Ольга Вормсер[1255].
Есть тенденция трактовать крепостное право не просто как результат правотворчества государства, но как следствие внедрения государством чуждых России форм экономического быта. Муравьев лишь констатирует, что насаждение «социального феодализма» уподобило русских дворян немецким сеньорам. Шаховская прямо называет крепостное право екатерининских времен «странным следствием европеизации»[1256].
Итак, крепостное право – это рабство (Вельтер, Паскаль), внеэкономическое принуждение (Режеморте), «социальный феодализм» (Муравьев), результат «европеизации» (Шаховская). При всем различии формулировок и пониманий авторов объединяет тенденция видеть в крепостном режиме частное право – собственность на людей, т. е. не феодализм в полном смысле этого слова с типичным для него смешением публичного и частного права. Тот факт, что и в XVIII в. феодальная структура земельной собственности продолжала быть источником политического господства землевладельцев над крестьянами, остается в тени. Напротив, делается попытка показать отсутствие у местного дворянства реальной политической власти неправительственного происхождения, а само земельное дворянство рассматривается в политическом аспекте лишь как разновидность чиновничества. Вельтер видит отсутствие корпоративности уже у боярства XIV–XVI вв. Боярство, по его мнению, не было корпорацией или сословием. Оно представляло собой просто группы семей, имевшие узкоэгоистические цели[1257]. Тезис о дворянстве как чиновничестве для XVII в. развивает Вельтер[1258], для первой половины XVIII в. – Симона Блан, для всего послепетровского периода позднего феодализма (1725–1861 гг.) – М. Раев. Статья Блан написана под сильнейшим влиянием трудов русских историков конца XIX – начала XX в. – Μ. М. Богословского, Π. Н. Милюкова, Ю. В. Готье и др. Автор разделяет тезис буржуазной историографии о том, что русское провинциальное дворянство не создало корпораций, которые явились бы органами власти на местах, а превратилось в «добровольную бюрократию» – сборщиков податей[1259]. В интересной статье Раева также подчеркивается отсутствие дворянской корпоративности, система дворянского самоуправления расценивается в качестве средства содействия государственным чиновникам[1260]. Из этой концепции исходит и Грюнвальд, утверждая, что политический вес дворянина в XVII–XIX вв. определялся не земельной собственностью, а местом на бюрократической лестнице[1261].
Противоречит ли такому пониманию роли дворянства во второй половине XVIII–XIX вв. теория «социального феодализма» Муравьева? Поскольку основные признаки «социального феодализма» – свобода дворянства от обязательной службы и рабство крестьян – исключают элемент «политического феодализма», постольку эта теория гармонически сосуществует с теорией отсутствия самостоятельной политической власти дворянства на местах. Схема Муравьева сближается с концепцией Вельтера, который говорит, что помещики второй половины XVIII в. представляли экономическую силу, владея землей, и военную – поставляя кадры для гвардии, но из всего этого они стремились извлечь скорее материальные выгоды, чем политические привилегии[1262].
Идея политической безвластности дворянства находится в явном противоречии лишь с концепцией Порталя, считающего что «власть и привилегии дворянства и церкви росли одновременно с ростом их обязанностей по отношению к государству»[1263].
В научных построениях, отрицающих наличие автогенной политической власти землевладельцев, игнорируется не проблема земельной собственности вообще, а проблема специфики феодальной формы земельной собственности. Грюнвальд признает, что влияние допетровского боярства зависело от землевладения и «генеалогического древа», но отрицает роль этих факторов для XVIII–XIX вв. Раев видит одну из причин отсутствия дворянской корпоративности в рассредоточенности имений каждого более или менее крупного помещика по нескольким губерниям. Общая платформа проявляется здесь в том, что теоретически крупная концентрированная земельная собственность, особенно при недостаточной централизации государственной власти, признается источником политических привилегий. Но каким образом можно признать земельную собственность источником политических прав, если абстрагироваться от ее внутренней структуры? Разумеется, лишь рассматривая земельное владение как вариант либо полусамостоятельного удела, либо независимого в управленческом отношении административного округа. Такое построение представляет собой замкнутый круг: политическое значение определяется территориально-государственным, т. е. опять-таки политическим значением, а понятие собственности теряет свое социально-экономическое содержание.
Ознакомительная версия. Доступно 32 страниц из 157
