Книга Дневник - Генри Хопоу

Я неоднократно прочитал это произведение и множество похожих. Вчера я в последний раз перелистнул последнюю страницу. Это и многое другое помогло мне найти в себе силу переступить черту, передать полномочия неведомой ранее силе, которой поддаются все мирские мыслимые и немыслимые законы. Только благодаря ей я обрету истинного себя в том, что после смерти возродится/переродится в этом/другом мире.

Я не плыл до берега по ледяной воде и не взбирался на макушку высокой березы — пожалуй, единственной — на краю перелеска. Да, я полез на нее, но остановился в двух метрах от затопленной земли. Я просто замер, не веря своим глазам. К югу, там, где брал свое начало завод удобрений, покачивалась на ветру одноместная лодка. В ней никого не было. Пусть и паруса у нее тоже не было, шепчущий

ветерок все же тянул ее в мою сторону. Прямолинейный маршрут был нацелен точно на меня, словно курс давно был проложен в навигаторе автопилота.

Когда она была уже близко, когда со своей высоты я сумел рассмотреть сложенные на ее дне весла, ветер сменил направление, изменив и маршрут лодки. Она уплывала, огибая перелесок.

От безысходности я вновь взялся за то, чем и занимался — полез на макушку березы. Когда сел на ветку, выше на метр, ветер рехнулся. У него просто отшибло голову. Он точно стал не в себе. Завыл, расшатывая деревья перелеска и мое в том числе. Позади стоял треск, деревья выворачивало с корнями, стволы ломались, а я сидел на раскачивающейся березке, в разы тоньше тех, что уже утопали в воде, обхватив ствол руками и ногами. Казалось, я и сам мог переломить это хлипкое дерево.

Очень крепкий, по шкале Бофорта, ветер вновь изменил курс лодки и вновь гнал ее точно на меня. Через пару минут она села на мель, в аккурат под моей березой, и не сдвигалась с места. «Дар Божий», — подумал я и спустился в нее, даже не намочив ног.

До этого момента я всего раз сиживал в лодке. Было это несколько лет назад, выше по течению реки на десятки километров. Тогда мы отдыхали на даче. Папа выпросил у соседей надувную лодку, и мы плавали на ней не меньше часа по узкой речушке, разлившейся весной так сильно, что я представить себе не мог такого. Тогда, когда папа еще не знал, чем могут обернуться ему и его семье поездки на дачу, тогда, за два года до сгорания заживо, он дал мне подержать одно весло. Моих сил не хватило ни на один гребок. Весло просто тонуло. Он говорил не переживать. Говорил, что я когда-нибудь окрепну и обязательно научусь грести. «У тебя будет получаться точно так же, как у меня», — после каждого его гребка я чувствовал толчок в спину: «Или даже лучше».

И действительно, в мае, когда перелесок настигло половодье, я поднял одно весло — оно было меньше предыдущего, или мне так только казалось, потому что я и сам стал больше, — опустил под воду и оттолкнулся от затопленного ствола березы, на которой сидел. Лодка пробороздила днищем по мели и отплыла. Я проверил глубину: весло скрыло наполовину.

Взявшись за оба весла, я вспомнил, как держал их папа, какие движения он совершал, и сделал свой первый настоящий гребок. Лодка поплыла.

Я в это не верил и уплывал от перелеска, уплывал от берега. Тогда мне перехотелось на сушу. Я сидел в лодке, которой сам управлял, и это сводило с ума. Я чувствовал себя капитаном корабля, матросом, пиратом, даже Акваменом… кем угодно, хоть как-то связанного с водой. Человеком-амфибией. Я поворачивал, кружился на месте, плескал веслами воду и плыл туда, где течение реки унесло бы меня подальше от Слобурга, туда, где я наконец обрету покой, в котором нуждаюсь. Тогда я свято верил, что плыву в страну радости, где ни хлопот, ни забот — только безудержное веселье и смех, чистые мысли и душевное равновесие. Тогда я еще не знал, как сильно ошибаюсь. На то были причины.

Я сложил весла и вразвалку сидел в покачивающейся лодке, то и дело пальцем измеряя температуру воды, а течение делало свое дело. Оно меня несло, а я рассматривал с одной стороны лес, с другой — затопленный берег, на котором, как и говорил ранее, тоже просматривались едва уловимые приметы цивилизации.

Река разделилась надвое, обогнула затопленный островок и соединилась обратно. Через час после островка вдали я увидел холм, поросший деревьями. Крыши домиков торчали с разных сторон и отблескивали серебряным светом. Там, под холмом, берег был выше, и река не выходила из русла. Мне хотелось там остановиться — слишком уже привлекательное место, — да только меня смутил круглотелый мужик, выгуливающий черную собачку с белым носом и хвостиком — знаком вопроса. Она бегала взад-вперед, запрыгивала ему на руки, лизала лицо. Ее хозяин увидел меня и помахал рукой. Я ответил тем же.

Пусть то место показалось мне привлекательным, а мужик с собачкой — добряком, что-то меня оттолкнуло. Что-то заставило взять весла и грести туда, где широкая река сужалась в ручеек, разделяя впередистоящий лес на две части.

Когда лес остался позади, я сложил весла и окунул палец в реку. Вода стала холоднее.

ИЛЬЯ

Что?

ПОЧЕМУ ТЫ ТОРОПИШЬСЯ?

ПОЧЕМУ ТАК БЫСТРО РАССКАЗЫВАЕШЬ?

ГДЕ БЫЛЫЕ ПОДРОБНОСТИ?

Потому что, Профессор, мне надоела жизнь. Сколько можно повторять? Ты знаешь, отчего такая спешка, поэтому впредь не задавай глупых вопросов. Окажись ты на моем месте, небось, давно бы в штаны надул и обосрался, а после — ушел в другой мир, наполненный если не яркими красками и новыми эмоциями, то хотя бы отличающийся. Мой мир и миром-то назвать нельзя. Мой мир похож на рвоту пьяницы, стекающую по подбородку и ногам, к которой и мухи не слетятся. Этот мир с ног до головы пропитан мерзостью, если у мира вообще есть конечности. Никто же не знает, как выглядит мир, верно? А если я — мир? Что тогда? Если весь мир существует вокруг меня и живет, пока жив я? Получается, избавиться от гнилистой мерзости можно всего за несколько секунд. Нужно всего лишь сделать шаг — и все оборвется. Все закончится. Не будет лжи. Не будет горя. Не будет псевдосострадания. Не будет бессмысленного существования, в конце которого в любом случае ожидает смерть в этом мире или всего мира. К чему все это? Для чего терпеть, если можно сразу сменить пластинку,