Заботилась мама не только обо мне и Ларисе. Главной ее заботой всегда оставался наш отец – Евгений Степанович Карпов. Ради него ушла она в тень, ради него терпела лишения и шила по ночам, чтобы заработать хоть какую-то лишнюю копейку, когда он целых три года учился в Москве, и единственным содержанием семьи стала скудная стипендия. Не каждой женщине просто наступить на горло собственной песне, отпустить мужа расти и развиваться пусть даже в угоду светлому будущему. Но мама была стойкой и мудрой женщиной, ее решения оказывались верными и дальновидными. Да и как можно было куда-то не отпустить отца, талант которого был очевиден везде: и на работе, и дома? Чем бы он ни занимался, за что бы ни хватался – все у него получалось лучше, быстрее и ярче, чем у других. На какое производство он бы ни попадал, где бы ни оказывался – везде сразу демонстрировал свои великолепные организаторские способности: быстро узнавал людей, их нужды и чаяния, возможности, притязания, создавал такие условия, в которых они получали максимальные возможности для раскрытия и развития своих способностей. Отец делал все для того, чтобы люди могли работать с удовольствием. Ведь когда человеку искренне нравится то, чем он занимается, когда он искренне «болеет» своим делом, то трудится с максимальной отдачей.
Отец обладал и золотыми руками, и нестандартным мышлением и абсолютно уникальной памятью. Уже учась в Политехническом институте, моя сестра обратила внимание, что, консультируя ее по ГОСТам, папа не пользовался справочниками. Он помнил наизусть десятки тысяч цифровых сочетаний и не ошибся ни разу! Конечно, с такими выдающимися талантами простым рабочим отец пробыл недолго. Довольно быстро преодолел все ступени квалификационных разрядов и стал мастером цеха, затем заместителем, а потом и начальником смены. А дальше в карьере возникло препятствие. Должность начальника цеха мог получить только человек с высшим образованием, которого у отца не было. Тогда и возникла необходимость учебы в Москве в Высшем техническом училище имени Баумана.
Эти годы были действительно тяжелыми. Конечно, мы с сестрой – маленькие – не могли тогда вообразить, насколько нелегко было маме остаться одной с детьми. И дело ведь не только в финансовой нужде. Тяжело без поддержки, без опоры, без мужского плеча. Но эта привычка поколения отказывать себе во всем ради служения какой-то высшей идее сделала свое дело: отучившись, отец сразу получил повышение на службе, и материальное положение нашей семьи заметно улучшилось. На ступени начальника цеха папа надолго не задержался – стал главным инженером завода, и мы перебрались из двух комнат в коммуналке в отдельную двухкомнатную квартиру в том же доме. Помню забавные ощущения, что переезд этот не стал для меня поводом чувствовать свою какую-то избранность или элитарность, а вот случившаяся той же осенью поездка отца в Гагры эти чувства пробудила. А все потому, что отдых на море тогда был чем-то совершенно особенным и уникальным. И хотя поездка была показана отцу по состоянию здоровья (сказалось его полуголодное существование в Москве, когда максимум своей стипендии он отправлял нам), в городе не стихали разговоры о нашей семье, глава которой отправился на далекое Черное море. Нас с сестрой постоянно расспрашивали во дворе, как отец отдыхает, что пишет. А как долго и сильно гордился я самой простой обкатанной черноморской галькой, которую он привез. Ее преображение от нескольких капель воды из блеклой и неинтересной в красивую, цветную, искрящуюся казалось мне абсолютно чудесным превращением, которое я не уставал демонстрировать дворовым товарищам.
Казалось бы, постоянная близость матери должна была априори сделать ее главным человеком в моей жизни. Но как-то само собой так случилось, что самым важным и значимым для меня всегда был папа. Сначала, возможно, потому, что я инстинктивно чувствовал и отношение к нему матери, ее безоговорочное признание его лидерства, ее почтение, ее уважение, ее служение. Но по мере взросления я уже буквально мог пощупать ту особенную связь, которая соединила меня с отцом. Мы чувствовали друг друга как никто другой. Мы мыслили одинаковыми категориями, рассуждали и раздумывали об одном и том же, испытывали одни и те же ощущения в одинаковых ситуациях. Я точно знал, как поведет себя отец в конкретных обстоятельствах, как отреагирует на какие-то слова, что скажет в ответ, хотя зачастую никакие слова были вовсе не нужны. Но при этом я всегда ждал разговора, всегда хотел услышать мнение и получить совет. Отец был тем, на кого можно и нужно было равняться. Он был моей душой, моим сердцем, моей радостью и болью – болью, которая утихла, но не забылась.
Отец – мой первый учитель, первый советчик, первый судья и главное мерило всех нравственных норм и человеческих достоинств. Он не делал ничего особенного, чего не делал бы для своего ребенка на его месте любой хороший отец: он просто жил обычной жизнью трудолюбивого человека, главной целью которого постоянно было развитие своего таланта на благо окружающим людям. А таланты у отца действительно были незаурядные: он стал автором восьмидесяти девяти изобретений, внедренных в производство военно-промышленного комплекса, соавтор шариковых бомб и системы «Град». Сколько еще он мог бы придумать, сколько создать! Да просто сколько приятных и счастливых лет смог бы прожить рядом с семьей, если бы не страшный диагноз, отнявший его у нас ровно через год после смерти Фурмана.
Снова проклятая онкология. Снова слякотный и промозглый, пробирающий до костей и не оставляющий никакой надежды на окончание уныния март. Снова смерть самого дорогого человека, и опять без меня…
До сих пор меня не покидают угрызения совести от того, что не послушал предчувствия и в феврале уехал на турнир в ФРГ. Да, можно оправдывать себя, вспоминая слова врачей, что пациент еще достаточно крепок и определенно дотянет до лета. И я хотел – отчаянно хотел – верить именно этим словам, а не глазам отца, в которых легко читался близкий конец.
Я пришел к нему в больницу накануне отъезда, и непонятно, кого утешал больше: себя или его, постоянно повторяя:
– Только не сдавайся! Вот увидишь – мы еще повоюем. Весной тебе обязательно станет лучше, и тогда съездим в Златоуст, посмотрим на родные места.
Мы довольно долго гуляли, что-то обсуждали серьезно, над чем-то смеялись, перебрасывались и болтовней ни о чем. К обеду вернулись в его бокс, и я с энтузиазмом попробовал весь его диетический стол, старательно делая вид, насколько вкусна и приятна вся диетическая еда. Наверняка он ни на секунду не поверил моим актерским трюкам, но исправно соглашался, что все это непременно надо есть, чтобы беречь здоровье. И кивал, и соглашался, и ел, прекрасно осознавая, что никакая диета уже не спасет его от неумолимо приближающегося конца. Да, каждый человек верит и надеется до последнего, но свою собственную интуицию заглушить и обмануть невозможно.
Перед уходом я увидел, что отец устал. Заставил его прилечь и сказал:
– Ты держись, слышишь?! Держись обязательно, папа! Я очень скоро вернусь. Вот увидишь – с теплом ты обязательно пойдешь на поправку.
Он кивал, с трудом открывая глаза, но все держал, все не отпускал мою руку, чуть сжимая ее, насколько хватало сил. Потом, выдавив ободряющую улыбку, сказал:
