было хорошо и страна была едина, но его окружение, и прежде всего правительство, состоит из плохих людей. Виктор Эммануил II, продолжил Гарибальди, «окружен людьми без сердца, без патриотизма, людьми, которые создали пропасть между регулярной армией и добровольцами. Эти негодяи посеяли раздор и ненависть, остановили работу по объединению, так замечательно нами начатую… Большинство тех, из кого состоит парламент, не представляют нацию достойным образом и не отвечают ее ожиданиям. Но, повторяю, король обманут. Он желает, чтобы Венеция была свободной, а мы желаем короновать его в Риме»[565].
Многочисленные обращения, международное внимание и постоянные разговоры близких и друзей постепенно делали свое дело. Гарибальди помнил свой опыт работы в сардинском парламенте в начале прошлого года и то, как депутаты позволили Кавуру отдать Ниццу и Савойю Наполеону III. Он нелестно отзывался о парламенте и считал, что там находятся говоруны («сборище политиканов»[566]), которые мало что практически делают для страны, поэтому его первоначально не привлекла перспектива стать депутатом, несмотря на многочисленные предложения участвовать в выборах нового итальянского парламента. Однако весной Гарибальди передумал и 31 марта телеграфировал в Неаполь, что готов баллотироваться от этого города. Не сомневаясь в своем избрании, Гарибальди уже 1 апреля ступил на материковую землю в Генуе, а на следующий день отправился в Турин.
Появление Гарибальди сразу подстегнуло всех, кто был недоволен последними изменениями в стране, успехами умеренных либералов и персонально Кавура. В очередной раз Гарибальди стал знаменем, вокруг него начали объединяться противники правительственного курса.
Виктор Эммануил II, ощущая чересчур боевитый настрой Гарибальди, незамедлительно пригласил его на встречу, в ходе которой попытался сгладить противоречия между народным кумиром и Кавуром. Король Италии, предвосхищая чувства собеседника, сказал, что ему было очень тяжело потерять прародину своей династии, но он пошел на это, и Гарибальди также может смириться с утратой родного города. На что Гарибальди ответил, что торговля Ниццей была самым плохим шагом Кавура.
В столице Гарибальди не сдерживался и в открытую осуждал Кавура, правительство и депутатов. Такие воззрения вызывали одобрение и овации части политического истеблишмента. Подогретое прессой и слухами общественное мнение в Турине было взбудоражено. Надвигались хмурые серые тучи — назревала гроза…
10 апреля 1861 года на трибуну в зале заседаний нижней палаты итальянского парламента поднялся Рикасоли. В своем обращении он сказал, что каждый депутат был ранен словами, приписываемыми генералу Гарибальди, оскорблявшими как величие парламента, так и неприкосновенность короля. Но он отказывается верить, что Гарибальди мог их действительно произнести. Летом 1859 года он и Гарибальди пообещали друг другу выполнить свой долг перед страной. «Он выполнил свой долг, а я выполнил свой»[567], — подчеркнул Рикасоли. Поэтому не может быть, чтобы генерал оскорбил короля или парламент. Король — освободитель Италии, и нет ни первых граждан, ни последних. Если кто-то был удостоен чести выполнить свои обязательства в более широкой сфере, то им не следует присваивать себе особую славу или ставить себя выше закона, а смиренно поблагодарить Бога за эту предоставленную возможность. Поэтому, завершал свое выступление Рикасоли, не верится, что Гарибальди мог употреблять оскорбительные слова.
Речь Рикасоли была встречена аплодисментами большей части депутатского корпуса, но не все разделяли точку зрения флорентийца. Гарибальди проходил курс лечения от ревматизма и отсутствовал в зале, и его сторонники продолжали полагать, что Кавур не способен объединить страну, парламент занимается говорильней, а истинные герои, кто в прошлом году отвоевал половину полуострова, подвергаются гонениям.
В стенах палаты депутатов намечалось рассмотрение доклада о военной реформе, в том числе вопроса о дальнейшей судьбе Южной армии, который был отложен до момента выздоровления Гарибальди. Министр Фанти и другие военные были против того, чтобы приравнивать волонтеров к профессиональным солдатам и массово включать добровольцев из Южной армии в ряды итальянской королевской армии. Гарибальди был сторонником вооруженного ополчения[568], с кем он освободил юг Италии и собирался отвоевать Рим и Венецию. Генерала возмущал тот факт, что его героические бойцы не были окружены особым вниманием, а власть на юге отличалась черствостью.
Днем в четверг, 18 апреля 1861, года Гарибальди появился в палате депутатов. Он был одет в красную рубашку, южноамериканское клетчатое серое пончо и держал в руках сомбреро. Статная фигура с длинными волосами, тронутыми сединой. Импозантный облик генерала контрастировал с внешним видом большинства депутатов и самой процедурой проведения заседания законодателей. Невольно взоры всего зала обратились к верхним левым рядам, где расположился Гарибальди посреди своих сторонников. Как новый член палаты, он принес присягу депутата. В этот момент депутаты уже обсуждали доклад военного министра, в котором значительное место отводилось Южной армии. Фанти настаивал на неразумности включения в ряды регулярной армии волонтеров и сформированных из них частей. В качестве примера приводились назначения и продвижения в Южной армии, какие не могли бы иметь места в регулярных частях итальянской армии. Левая часть зала, возмущенная такими сравнениями, зашумела, а правая аплодировала. Раттацци призвал к порядку.
Криспи и Биксио предложили, чтобы доклад военного министра был распечатан для публичного распространения, но Фанти и Рикасоли решительно выступили против. Тогда со своего места поднялся Гарибальди. В руках у него было несколько листков, он надел очки. В зале повисла тишина. Генерал поблагодарил Рикасоли за обращение к нему по поводу Южной армии, потом, заглядывая в свои записи, начал говорить, что он отвергает любые обвинения в том, что несет ответственность за существующий дуализм. Он слышал предложения о примирении, но только на словах, а действия всегда расходились с делом. «Я человек дела, — продолжил он. — Каждый раз, когда этот дуализм мог нанести вред великому делу моей страны, я уступал и всегда буду уступать. И все же, считая себя не таким, как кому-то угодно, я обращаюсь к совести этих итальянских представителей, чтобы сказать — могу ли я протянуть свою руку тому, кто сделал меня иностранцем в Италии»[569]. В ту же секунду восторженные крики и шум поднялись на галерке для посетителей и в левой части зала. Председатель палаты обратился к присутствовавшим с требованием восстановить порядок или он будет вынужден приказать очистить трибуны.
Листки с заготовленной речью разлетелись по столу, а Гарибальди, повышая тембр голоса, продолжал: «Италия не разделена на две части. Она единая, потому что Гарибальди и его друзья всегда будут с теми, кто борется за это»[570]. Обращаясь к Фанти, Гарибальди заявил, что с таким же успехом можно обвинить военного министра в том, что год назад он отправился в Центральную Италию, чтобы посеять там хаос и анархию.
