Рыбачок застыл, репьи стряхнул с колен:«Да каким своим, бабусь, бывает плен?»«Может, слово и не то, касатик мой,но сослали нас в пески усей семьей.В кулаках мы не ходили никогда,так что пленом показалась та беда…»
Рыбачок из столицы всех надеждвдруг попятился – неловко, как-то вбок.«Ну, надеюсь, что поправится ваш дед…» —а вослед ему спокойно: «Дай-то Бог».И растерянно завел свой «Москвичок»из столицы всех надежд рыбачок.Лучше душу по асфальту покатать,лучше рыбу в магазинах покупать,лучше жить да поживать среди невежд,не осмысливших всю цену тех надежд.И летели мимо – Боже их спаси! —самолеты, что родились на Руси,и брезгливо поджимали шассинад травой зацвелых крыш на небеси…
Это я прочел Бродскому в ресторане «Арагви», когда мы его встречали из ссылки. «Да-а, Некрасов», – сказал он. Ну ладно, спасибо, что послушали.
Волков: Спасибо вам.
Евтушенко: Вот, знаете… «Только с горем я чувствую солидарность…» С чьим горем? С чьим? Вот вопрос.
Волков: Со своим.
Евтушенко: Получается так. А сколько людей помогало ему в горе… Та же самая Фрида Вигдорова. Я не собираюсь какого-то обвинительного акта делать, просто взгляд у нас с ним разный. А стихи его очень сильные. Я их успел вставить в «Строфы века», антологию русской поэзии. Берт Тодд договорился также и в американском издательстве «Doubleday», что она выйдет и на английском языке. Берт вел с Бродским переговоры. Я Берту сказал, что у всех у нас – у Беллы, у меня, у Бродского и у Андрея – будет по 660 строк, и пусть Бродский сам свое выберет. Он согласился, сам выбрал, но почему-то только американские стихи. И неудачно. Эти стихи меня не трогают. И студентам моим они не нравились, какие-то они такие колледжные стихи, не то, что было, когда он начинал. «Плывет красотка записная…» в «Рождественском романсе» – вот это чудесные стихи.
Волков: У меня вообще такое впечатление, что он эту свою подборку делал назло вам, в каком-то смысле. Это в его характере было очень сильно: сделать что-то против шерсти. Он ведь всю свою жизнь прожил назло другим. С раннего детства.
Евтушенко: Но это слишком маленькая цель для большого поэта.
Волков: Нет, Бродский всегда отталкивался от чего-то. Для него самым страшным была инерция. Движение по инерции он рассматривал как смерть. И он, по-моему, смерти меньше боялся, чем вот такого движения вместе с другими.
Евтушенко: Это справедливо вы сейчас сказали, вполне справедливо. Иосиф – крупная личность, крупный поэт. И его вклад в поэзию заслуживает внимания и изучения.
Волков: У него еще интересная черта была: Бродский, как вы знаете, как бы обожествлял язык. Язык он считал самостоятельной, какой-то деистической силой. Кстати, в этом он совпадает с новейшими лингвистическими теориями американскими, о которых он, может быть, и не знал, когда у него формировались эти убеждения. Но он следовал за языком – и в своей жизни, и в своей биографии. Он считал, что язык его ведет. И что то, как складывается поэзия, то, как складываются стихи, диктует ему его поведение и его отношение и с миром, и с людьми. То есть он существовал в парадигме взаимоотношений с языком. Это было для него самое главное. Другого бога у него не было. Язык был его богом.
Евтушенко: Но есть и другие вещи, которые в какой-то степени могут сопрягаться с языком. В частности – совесть. Очень часто сам язык человека выдает его бессовестность. У меня все-таки превалирует другое – когда я вспоминаю о пушкинской строке «и с отвращением читая жизнь мою…» И как это естественно! В этом нет никакого самоуничижения, которое паче гордости…
Волков: Так ведь и у Бродского это – «и с отвращением читая жизнь мою» – очень внятный мотив. Очень внятный. И, конечно, это очень сильная нота у вас. А есть и абсолютно самодовольные поэты.
Евтушенко: «Я в России рожден. Родила меня мать. / Тетке некогда было в то время рожать. / Бабка тоже в отъезде в то время была. / По всему по тому меня мать родила…» – замечательная пародия на Сергея Острового… Но о Бродском хочется сказать всерьез. Вот когда Берт Тодд принес мне отобранные Бродским стихи для антологии, я понял, что его нужно выручить, спасти от его собственного выбора. Это с каждым может поэтом произойти, потому что мы иногда заблуждаемся по поводу своих собственных стихов. Бродский непредставим без своих ранних стихов – «Рождественский романс» я просто обожаю. Я сохранил его подборку, это уважение к человеку, но в то же время вставил другие – в антологии есть подбор Бродского и подбор по моему выбору. Я считал своим долгом это сделать. Я считал, что имею на это право. И Бродский не возражал. Да и вообще антология произвела на него впечатление: «Вот Евтух тут дал жизни в этой антологии». Берт даже удивился, что Иосиф так сказал ему. Он любил выражаться обо мне так, как я никогда не любил, – Евтух. Правда, никогда в лицо, только заочно.
