— Как фамилия этого еврея?
— Камински, по имени — Янкель.
— Место жительства?
— Улица Мостовая, три, в Варшаве.
— Тут значится, что у него одиннадцать сыновей.
— И пять дочерей, с вашего позволения.
— Его сыновья гостят у нас, как я слышал, — сказал генерал, повернув голову в сторону майора, — это действительно так, или я ошибаюсь?
— Так точно, господин генерал, все одиннадцать на полном пансионе.
По губам Калугина скользнула ехидная улыбка:
— У нас недовольных нет. И что думает этот еврей?
— Я думаю, — ответил Янкель осторожно, — что ваше гостеприимство — большая честь для нас, господин генерал. Тем не менее, я не хотел бы злоупотреблять им и был бы рад забрать отсюда моих парней.
— О, это я могу понять. Господин майор, вы можете идти.
— Слушаюсь, господин генерал! — ответил майор и, по-строевому развернувшись, покинул кабинет.
Калугин достал из ящика стола пистолет, положил его сверху и знаком показал Янкелю, чтобы тот подошел поближе.
— Мое гостеприимство, говорите вы, большая честь для вас. Прекрасно, но гостиничный счет еще не оплачен.
Янкель хорошо понимал, куда гнет этот солдафон, возомнивший себя богом. Он достал из нагрудного кармана чековую книжку и спросил по-деловому:
— Чем обязаны мы, господин комендант?
— Морозы в Центральной Сибири переваливают нынче за пятьдесят градусов.
Янкель почувствовал недоброе и не к месту улыбнулся:
— Край неисчерпаемых возможностей. Будущее России лежит в Сибири.
Генерал понял намек, и он ему не понравился:
— Для тех, кто доживет, — сухо ответил он, — от одной только цинги загибаются две трети.
Янкель предложил генералу сигарету и поднес ему спичку.
— Сколько, господин комендант?
— Десять тысяч за каждого, господин Камински, итого — сто десять тысяч рублей за всю партию товара.
— Я не ослышался, господин генерал? — переспросил Янкель севшим от неожиданности голосом.
— И ни копейки меньше, пан Камински. — Всесильный губернатор опять ткнул указательным пальцем в лежащий на столе документ, перевернул страницу и произнес подчеркнуто членораздельно, прикрыв глаза: — Ваши парни еще не осуждены. То, что здесь написано, тянет на пожизненный срок. Если, конечно, им всем повезет…
— А если не повезет — что тогда, господин комендант?
— Я хотел бы надеяться, — сказал генерал Калугин, будто обращаясь к кому-то третьему, незримо присутствующему в кабинете, — что этот еврей понимает меня.
— Итак, вы сказали — пятьдесят тысяч? — Янкель сделал вид, что он не торгуется, а просто уточняет названную сумму.
— Сейчас бушуют революции, и потому суды карают строже, — ответил генерал, будто не расслышав названной Янкелем суммы.
— Шестьдесят тысяч — это же громадные деньги! — продолжал Янкель навязанную коменданту игру.
— Нам приходится устрашать, иначе смута зайдет слишком далеко. — Генерал тоже вошел в роль.
— Но ради бога, где же я возьму семьдесят тысяч? — Накинул Янкель еще десятку и будто переключил шахматные часы.
— Когда государственный обвинитель потребует смертного приговора, я уже ничем не смогу помочь. — Ответный ход генерала был неотразимым.
— А если он не потребует этого? — Янкель все еще пытался избежать мата.
— Сто тысяч рублей, господин Камински, и вы можете забирать ваших бунтарей.
Десятку Янкель все-таки отыграл. Это хоть как-то облегчало его предпринимательскую душу, не привыкшую платить столько, сколько требуют за товар.
— Всех одиннадцать?
Генерал презрительно махнул рукой в сторону двери:
— Я же сказал — всю партию!
Медленно и с нескрываемой злостью подписал Янкель Камински чек на сто тысяч рублей. Передавая чек генералу, он не удержался, чтобы не съязвить:
— Одиннадцать дочерей надо было родить!
* * *
Три пары дрожек остановились перед крепостью. Три кучера восседали на облучках. Коченея в косматых тулупах, с ледяными сосульками в бородах, потягивая трубки. Они даже не сменили поз, когда двенадцать мужчин гусиным строем спустились с лестницы. Впереди шествовал Янкель Камински. За ним — сыновья. Последним шел Хершеле, самый молодой, который с таким восторгом воспринимал мир, будто сам он только что прибыл из Парижа.
Туман рассеялся. Сливы сверкали на морозе, березовые ветки на берегу реки были усыпаны золотистой пудрой, было такое ощущение, что над всем этим неторопливо плывет светлое облако надежды.
И только старик был зол. Более того, он буквально кипел от ярости. Не проронив ни слова, он рассадил сыновей в экипажи и велел кучерам трогаться. Эскорт отправился в путь. Никто не осмелился заговорить. Страшная гроза висела в воздухе.
Дрожки тряслись вдоль реки по кочкам и выбоинам, покуда достигли Дворцового моста. Там начинался подъем в направлении старого города. Наконец, они у цели. Мостовая, три. Однако одиннадцать парней хорошо понимали, что настоящая катастрофа еще только предстоит.
Янкель первым спрыгнул со своей скамьи и рассчитался с возницами. Затем он отпер дверь дома, поднялся по лестнице и на ходу бросил жене:
— Ноэми, пройди в столовую. Сейчас начнется.
Сцена, на которой разыгрался следующий акт семейной драмы, имела десять метров в длину и шесть в ширину. Весь реквизит спектакля состоял из длинного дубового стола и восемнадцати стульев при нем. У оголенного окна стояла мать и плакала. У стола — каждый у своего привычного стула — выстроились все одиннадцать героев дальнейшего действия. Перед зеркалом — словно двуглавый Цербер в ожидании сигнала к продолжению — стоял глава и хозяин дома.
Угрожающе вытянув из петель своих брюк кожаный ремень, он начал вступительный монолог, предназначенный не столько для сыновей, сколько для жены:
— Этот сброд, Ноэми, и есть мои дети? Нет, это твои дети. Ко мне они не имеют никакого отношения…
— Это и твои дети, Янкель, и все они такие же мишугене, как их отец. Такие же неуемные и безрассудные.
— Будь они моими детьми, они не стали бы делать меня банкротом.
— Этот мир не нравится им, Янкеле, они хотят улучшить его. Разве это преступление?
— Это хуже преступления, Ноэми. Одна плохая сделка, и Янкель Камински вынужден долго потеть. Последние занавески срывают они с моих окон. Сто тысяч рублей вынужден я заплатить этому ворюге в генеральском мундире — пусть его хватит удар, — чтобы он не порубил их на гильотине. Бэр, снимай штаны и ложись на стол.
