— Мне двадцать четыре года, отец!
— А мне шестьдесят, поц ты несчастный, и я знаю, что делаю. Штаны долой и на стол задницей кверху!
Бэр подчинился судьбе и сделал, что от него требовали. Все одиннадцать провинившихся отлично знали, что с гарнизонным генералом еще как-то можно торговаться, с Патриархом — никак.
Янкель отпустил Бэру десять ударов. Каждому следующему досталось столько же. Вкладывая в каждый удар всю накопившуюся в душе ярость, экзекутор сопровождал его очередным посылом:
— Сто тысяч рублей за сраные идеалы. Это тебе за социализм. Это — за Карла Маркса. А это — за рабочий класс. Получай за женскую эмансипацию. Вот тебе за освобождение негров. Шломе, вынь руки из карманов! За все это я должен платить с таким трудом заработанные деньги. Старый еврей надрывается. Лежать прямо, Мойше! Всю жизнь вкалываю от восхода до заката, чтобы мои дети вышли в люди. Чтобы они стали образованней своего отца — и что? Вместо школы они идут на улицу — я сказал: задницей кверху, Менахем! — буянить и беспокоить приличных людей…
Янкель на мгновенье перевел дух, подошел к жене и прохрипел:
— Что за уродов произвела ты на свет, Ноэми? Одиннадцать бандитов, которые шалят и развлекаются за счет своих родителей. Они должны поплатиться за свою тупость. Отныне в Варшаве нет для них никаких революций. Я не могу себе этого позволить…
Он стер со лба пот и продолжил экзекуцию.
* * *
Мировая история начисто лишена фантазии. Она упрямо повторяется. Некоторые вариации, разумеется, бывают, но в основном — то же самое.
В октябре 1905 года повторилось то же, что происходило в январе, с теми же деталями.
Неугомонная Фела, как всегда по утрам, суетилась с предстоящим завтраком — гремела посудой, укрощала паровую кофеварку и непрестанно ворчала. Войдя в столовую, она вдруг вся позеленела, как молодой огурец, и всплеснула руками. Поднос с посудой полетел на пол. Раздался звон черепков и следом — душераздирающий вопль. Ноэми поспешила на крик, за нею бежал Янкель и все пять дочерей. Фела изображала истерический припадок:
— Пресвятая матерь Ченстохова! Сохрани нас, грешных… Небеса рушатся…
Ноэми принесла веник и сунула его кухарке в руки.
— Не небеса обрушились, Фела, а мой сервиз. Что опять случилось?
— В январе мы обживили нашу скатерть…
— Обновили, — поправил Янкель, — приобрели новую. Говори по-польски, и ты не будешь делать столько ошибок.
— …новую скатерть купили, jak Boga kocham[3], когда река замерзшей была, в торговом доме Вокульского, я точно помню — на улице Торговая, возле Праги… Я помню, мы шли пешком и еще по льду катались…
— Она опять хватанула из бутылочки, эта бездельница. Что стряслось? Говори толком…
Янкель заподозрил недоброе.
— Случилось, — продолжала мямлить кухарка, — что теперь осень и листья слетают с деревьев. Я смотрю на стол, jak Boga kocham, и что видит мой синий глаз?
— Говори толком, Фела, или я вышвырну тебя из окна. И что же видит твой синий глаз?
— Новая скатерть… Из красного шелка… От Вокульского на Торговой улице… Пропала она! Испарилась. Исчезла…
— А где мои сыновья?
— Испарились… Исчезли, пан Камински, пропали. Их комнаты пусты, и все двери открыты.
* * *
На Дворцовой площади опять стреляли. Казаки загнали толпы людей в тесноту Пивной улицы. Кровь текла по мостовой. С крыш на головы русских летела черепица и всякая рухлядь: ночные горшки, медные котлы, колеса тележек. Над Домом Мещанского собрания развевалось красное полотнище: боевая дружина Камински снова была в деле в полном составе. На этот раз осенний ветер бодро трепал скатерть из фамильной столовой. Парнишке, закрепившему самодельный флаг на самой верхней точке здания, не было еще пятнадцати лет. Его волосы не успели отрасти после предыдущей тюремной стрижки, на голове лихо пристроилась рабочая кепка. Юношеским, еще не окрепшим голосом, призывно и звонко выкрикивал он вдохновляющий лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
В то октябрьское утро пролетарии всех стран так и не соединились. Вдохновение февральского выступления довольно поистрепалось. Ряды бунтарей сильно поредели, и в самих бунтарях решительность заметно уступила робости. Страх сковал город.
Херш и десять его братьев вновь были арестованы и доставлены в ту же цитадель. Их поместили в тринадцатую камеру — как раз против «конечной станции» за мрачной решеткой. Из оконного проема хорошо просматривалась виселица. Было это случайностью или заранее задуманным ходом — можно лишь догадываться. Скорее всего, это была уловка, которая должна была смертельно напугать Янкеля и сразу отбить у него охоту впредь торговаться с комендантом. Чтобы он безропотно и с сознанием того, что еще дешево отделался, выложил следующие сто тысяч.
Калугин для верности навел справки. Фирма Янкеля процветала, в черные дни японской войны — более чем когда-либо. В 1905 году, когда в стране грянула первая революция, Янкель утроил свое состояние за счет поставок материалов для шитья мундиров. Чем стремительней овладевали японские войска русскими бастионами, чем настойчивей требовал народ свои права, тем необходимее становились люди в мундирах, тем, соответственно, лучше шли у Янкеля его дела. Будь он хоть малость дальновиднее, умей он видеть чуть дальше собственного носа, он не только не противился бы деятельности своих сыновей, а, напротив, всячески поддерживал бы этих отчаянных бунтарей, которые, сами того не желая, рисковали жизнями во благо его бизнеса. Впрочем, было бы наивным требовать этого от шестидесятилетнего Патриарха. Этот предприниматель с большой буквы в бытовых мелочах был человечком мелким и коварным. Он сильно поднаторел в деле поставки тканей, которые назвать таковыми можно было с большой натяжкой. Состояние свое он сколотил из лоскутов, лохмотьев, из копеечной мешковины, из бросового тряпья, пригодного разве что для технической ветоши. Особенно охотно за гроши скупал он мундиры павших солдат, измельчал их, превращая в суконную пульпу, из которой вырабатывал полугнилую ткань, едва пригодную разве что для шитья солдатских мундиров.
Впрочем, самую большую прибыль извлекал он из своего пристрастия к дамочкам, охотно потакая их стремлению к эмансипации. Нанимая работников, он принципиально отдавал предпочтение женской рабочей силе, утверждая на всех перекрестках, что женщины работают лучше мужчин, прилежней и, главное, за меньшую плату. К тому же, пока они молоды, они всегда готовы дополнительно подзаработать оказанием специфических услуг, а это тоже не последнее дело.
В тот октябрьский день, в послеобеденное время, Патриарх сидел в своей конторе и наблюдал сквозь внутреннее окно за работой нескольких сотен молодых ткачих. Перед зачарованным взглядом его мелькали маховики и приводные ремни, будто в каком-то диком помешательстве суетились сновальные валки, челноки, и все это сопровождалось монотонным рокотом, заполнявшим каждый уголок цеха.
