У могилы моей ты, рыдая, не стой.Меня нет здесь, я в ней не почию, друг мой!Стал я тысячей буйных, веселых ветров,Стал брильянтовым блеском пушистых снегов… —и представляла, как Шон со стоном закатывает глаза и высмеивает эту элегию: «Не хотите ли черного хлебушка ко всей этой патоке, Мисс?»
Конечно, Шон никогда не сказал бы такого своим родителям. Он родился вскоре после того, как двухлетнему Кевину поставили диагноз – лейкемия. Младенческих фотографий почти не было, поскольку он провел первые несколько лет своей жизни, разъезжая по больницам, где его брат проходил курсы химиотерапии. Эти годы сформировали личность Шона. Он был солнечным и жизнерадостным, располагающим к себе, готовым сотрудничать и помогать. Он никогда не хотел причинять никаких лишних хлопот и неприятностей.
Я спала на старой двуспальной кровати Шона в крохотной спаленке, в которой он вырос, рядом с боковым входом, которым все пользовались вместо парадного. Как последнему из трех сыновей, «младшенькому», Шону досталась самая маленькая спальня в доме. Как-то раз он рассказал мне, что в детстве спал лицом вниз, чтобы не дать своему носу вырасти огромным, – это ему «по секрету» подсказал Майкл. Я лежала без сна ночью в его постели, пытаясь уснуть лицом вниз и представляя, как Шон делал то же самое. Было такое ощущение, что я задыхаюсь.
Мои родители прилетели из Калифорнии на похороны и держались не на виду, стараясь не мешать общей скорби. Они прилетели на два дня позже меня и улетели на пять дней раньше. Останавливались у дяди и тети Шона. Хотя я была благодарна родителям за приезд, в те дни, последовавшие за смертью Шона, я предпочитала компанию людей, которые были к нему ближе всех. Но на самом деле я не принадлежала по-настоящему ни к его семье, ни к кругу друзей.
Я не была уроженкой Эссендона, равно как и любого другого района Мельбурна. Я даже не была австралийкой. Я не росла рядом с ним, не знала его так долго, как знали они. Нам не представился шанс пожениться. И я больше не была беременна.
За пару месяцев до этого мы с Шоном рано утром выехали автобусом из Сианя к Хуашаню. Было без пары минут восемь, но уже душно и жарко, и автобус пропах выхлопными газами и по́том. Мы с Шоном запрыгнули в автобус, думая, как нам повезло успеть на него перед самым отбытием. А потом водитель еще несколько часов кружил вокруг вокзала, надеясь собрать достаточно пассажиров, чтобы заполнить свободный ряд в центре. Я ерзала на сиденье, стараясь уклониться от сломанной распорки и найти такое положение, чтобы уменьшить давление на мочевой пузырь, и вдруг осознала… я забыла принять противозачаточную таблетку! Но ведь это была только одна пропущенная таблетка, и я приняла ее, как только мы добрались до Хуашаня.
К тому времени как Шон умер, у меня была трехнедельная задержка, а у него – три недели сплошных нервов. Шон обожал своих двух племяшек, Иден и Софи, и горел желанием стать отцом. Но не прямо сейчас. Мы были слишком молоды. Он хотел еще многое успеть сделать.
После его смерти на меня навалилось все сразу: тошнота, бессонница, эмоции, головокружение, и боли в животе, казалось, были вызваны скорее шоком и горем. Я была так сосредоточена на том, чтобы добиться выдачи тела Шона, что все время забывала о беременности. А потом перестала быть беременной. Через четыре дня после гибели Шона у меня случился выкидыш – в одиночестве, в номере бангкокского отеля.
Эта беременность была случайной. Первые недели я была напугана и одинока. Но я отчаянно хотела этого ребенка. Потерять его – значило потерять последнее, что осталось от Шона.
С его друзьями мы провели один из моих первых вечеров в Мельбурне в баре «Черри» на улице ACDC-лейн, шумном и темном, одном из любимых мест Шона. Рюмки с Jagermeister стояли перед нами в ряд, и Стиви Ди сказал, что он всем сердцем сочувствует мне. Он сказал, что, должно быть, это очень тяжко – после всех интимных моментов, и при том, что Шон нарисовал такую ясную картину нашего будущего.
Именно это я никак не могла выбросить из головы: мы с Шоном должны были все еще ездить по Таиланду, может быть, побывать в Краби на западном побережье или в северных горах Чиангмая, прежде чем вернуться в Китай, а потом и в Мельбурн, чтобы начать жить вместе. Все, что осталось мне теперь, – это призраки той жизни, которая могла бы у нас быть.
Под конец вечера мы со Стиви сидели рядом на диване, и он держал меня в объятиях, пока я плакала – рваными, задыхающимися рыданиями, которые оставили темное влажное пятно на его футболке. И все же Австралия еще никогда не казалась мне такой чужой, и я никогда еще не чувствовала себя настолько посторонней среди друзей Шона.
Следующим вечером, уже в другом баре, Марти сказал мне, что скоро собирается поехать в Куала-Лумпур. Сказал, что ждет – не дождется добраться туда и «просто повеселиться». А еще рассказал о том вечере, когда узнал о Шоне. Он и его приятель, Дэн, отправились на костюмированную вечеринку в Лондоне. Они мрачно сидели в углу, пока к ним не подошла какая-то девица.
– Так, всё! – сказала девица, стаскивая их со стульев и ведя танцевать. – Хватит! Мы забудем об этом и будем веселиться!
Марти сделал долгий глоток из своей кружки с Victoria Bitter, потом переплел пальцы рук, заложив их за шею. Посмотрел на меня и улыбнулся.
