Даже если мать сама не кормила грудью ребенка, что было не редкостью среди женщин высших классов, кормление грудью считалось материнской обязанностью. Грудное молоко, получаемое непосредственно от матери или кормилицы, было визуальным эквивалентом семейных уз крови, вокруг которых строилось феодальное общество. Законный наследник рода, особенно наследник мужского пола, должен был получить самое лучшее молоко, так как он наследовал отцовское имя.
Великолепный отчет об уходе за младенцем в высших слоях общества можно найти в лэ «Милон», написанном в конце XII века поэтессой Марией Французской. В этом произведении рассказывается, что младенец, которого взяли в долгое путешествие, сосет грудь кормилицы семь раз в день, а кормилица купает его и пеленает в чистые пеленки на каждой остановке. Разумеется, далеко не все младенцы получали такой великолепный уход. Дети крестьян могли считать себя везунчиками, если матерям удавалось накормить их грудью и поменять пеленки, оторвавшись от других обязанностей. Обычно таким младенцам приходилось довольствоваться коровьим молоком. В L’Oustillement le Vilain, остроумном перечислении всей необходимой крестьянину провизии на случай женитьбы, ему советуют: «…пусть он найдет дойную корову, которую он сразу сможет использовать для кормления младенца, когда это необходимо. Если же ребенка не накормить, он будет плакать всю ночь и не даст спать другим…»[41]. Коровье молоко для простых людей, кормилицы — для богатых и знатных. Неравенство начиналось с первой капли молока.
Один из специалистов по Средневековью, изучив французские истории, написанные между 1150 и 1300 годами, пришел к выводу, что мать, которая либо сама кормила ребенка грудью, либо находила ему кормилицу, если так было лучше для младенца, считалась «хорошей» матерью. А мать, которая отдавала ребенка кормилице, чтобы избавиться от него и наслаждаться более свободной жизнью, недвусмысленно осуждалась[42]. Как правило, кормилицы жили в доме младенца — иногда их было две или три, — а не отсылались к себе домой вместе с младенцем, как это будет принято в более поздние века. Кормилиц отбирали очень тщательно, отдавая предпочтение женщинам из хорошей семьи. К ним хорошо относились, и они становились частью семьи в том, что касалось эмоциональной жизни. Люди подозревали о том, что между младенцем и женщиной, которая кормит его грудью, будь то мать или кормилица, возникает тесная психологическая связь[43].
В некоторых рассказах мы встречаем мать из высших слоев, которая сама кормит грудью младенца, опасаясь, что молоко кормилицы окажется недостаточно хорошим. Мать в «Тристане из Нантея», например, не разрешала «своему ребенку пить не ее молоко. Она хотела сама кормить его и нежно за ним ухаживала»[44]. Чуть дальше в этом же произведении сказано, что мать по имени Кларинда демонстрирует еще более сильную преданность своему ребенку. Плывя с ребенком на маленькой лодке, «она дает ему грудь, ребенок открывает рот, но он столько раз сосал ее за прошедшие два дня и столько выпил молока, что молока не осталось». В тот момент, когда Кларинда в отчаянии молится Иисусу Христу и Деве Марии, переживая за жизнь ребенка, благодаря ее молитвам происходит чудо: молоко начинает так обильно течь из ее груди, что едва не затопляет лодку.
Подобные повествования, в которых сплетались в единое полотно нити правды и чудесного вымысла, предлагали модели поведения преданных матерей, увековечивших уроки Девы Марии. Грудное вскармливание было не только вопросом получения пищи для ребенка — вместе с молоком мать передавала ему целую систему религиозных верований и этических понятий.
В этой связи интересно рассмотреть миниатюру, обнаруженную в итальянском манускрипте XIV века (илл. 16). На ней изображена мать, кормящая грудью ребенка, который держит в руке табличку с алфавитом. Дитя явно в том возрасте, когда учат буквы, примерно лет трех. Обучение чтению было для ребенка «устным» занятием, и, «поглощая» алфавит, он ожидал вкусного вознаграждения, будь то материнское молоко или другое лакомство, например, мед[45]. Таким образом, грудь подслащивала учение и являлась воротами к знаниям, то есть мать была призвана вскормить ребенка не только физически, но и умственно.
16. Алфавитная табличка. Бартоломео да Болонья ди Бартоли. «Панегирик Бруцио Висконти». Италия. XIV век. Мать на этой миниатюре держит в одной руке хлыст, а в другой грудь. Ребенок может получить либо то, либо другое — наказание или награду — в зависимости от того, насколько хорошо он выучил алфавит.
Этой материнской модели, тесно связанной с идеалом Мадонны, приходилось сражаться со все возрастающим влиянием куртуазной любви, в которой места для лактации не было. Французские романы XII века «Гарен из Лотарингии» (Garin le Loherain) и «Ожье-датчанин» (Ogier le Danois) уже воспевали маленькую грудь («грудки»): всегда упругие, белые, их часто сравнивали с двумя яблоками. Автор «Окассена и Николетты» предпочитал еще более мелкие формы: так, у его героини белокурые волосы, смеющиеся глаза, маленький рот, отличные зубы и «твердые груди, которые приподнимали ее платье словно два круглых ореха»[46].
«Ключ любви», учебник куртуазности, основанный на «Искусстве любви» Овидия, давал нескромный совет: «Если у вас красивая грудь и красивая шея, не прикрывайте их, но вырез на вашем платье должен быть низким, чтобы все могли заглянуть в него и возжаждать их»[47]. Поэт XIV века Эсташ Дешан предпочитал большое декольте и узкое платье с разрезами по бокам, «через которые грудь и шея были бы лучше видны». Для отвислых грудей придумали средство: к верхней части платья надо было пришить «два кармана, в которых грудь сжималась так, чтобы соски смотрели вперед»[48].
