Судьба между тем сама подталкивала его к свершениям: летом 1893 года повесть «Впотьмах», которую он писал тайком, напечатал очень авторитетный столичный журнал с десятитысячным тиражом «Русское богатство». В то время за ним стояли народники Владимир Галактионович Короленко, Николай Константинович Михайловский, Александр Иванович Иванчин-Писарев — тезка Куприна, с которым он много лет будет вести переписку. Трудно сказать, чем повесть «Впотьмах», очень слабая, с мелодраматическими эффектами, приглянулась народникам. Скорее они просто оказали любезность тетке Куприна, княжне Макуловой, которая принесла рукопись и с которой их связывала прошлая политическая работа. Интересно другое: Александр Иванович подписался полной фамилией, компрометируя Байковского. Дескать, получайте и оправдывайтесь перед Драгомировым. А может быть, он был уверен, что поступит в академию и в полк уже не вернется. Положенные три года службы истекали через месяц.
Потрясающая весть о дебюте в столичной прессе застала Куприна в Киеве, где ему предстояло перед экзаменами в академию пройти отборочный тур (отсев) при штабе Киевского военного округа: сдать тактику, политическую историю, географию, русский язык, верховую езду — и в случае успеха ехать в Петербург дальше держать испытания. В послужном списке читаем: «Командирован в штаб Киевского военного округа для держания предварительного испытания на поступление в Николаевскую академию Генерального штаба в С.-Петербург, 1893 год, июня 14. Прибыл из этой командировки сентября 3»[38].
О том, что произошло между 14 июня и 3 сентября, Александр Иванович впоследствии сложит остросюжетные истории. Он расскажет первой жене, что в Киеве застрял, потому что встретил товарищей и загулял. Они оказались в плавучем ресторане, заняли столик, потребовали меню, и в этот момент перед ними вырос околоточный:
— Этот стол занят господином приставом. Прошу господ офицеров освободить места.
Это что за порядки?! В Проскурове ни одна полицейская «штафирка» не допускается есть вместе с офицерами в собрании!
— Это нам освободить стол для пристава? Ступай, ищи ему другой!
Начался скандал. Околоточный держался нагло, и Куприн (якобы) выбросил его за борт под общий (якобы) хохот. Потом под тот же хохот околоточный вернулся в ресторан и составил протокол «об утопии полицейского чина при исполнении служебных обязанностей».
Не придав инциденту никакого значения, Александр Иванович поехал в Петербург. Прекрасно сдавал экзамены и даже заслужил похвалу начальника академии генерала Леера. И вдруг... Тот же Леер вызвал его к себе и нехотя озвучил приказ генерала Драгомирова, запрещающий подпоручику Куприну поступление в академию сроком на пять лет за оскорбление чинов полиции «при исполнении». Так совершенно некстати всплыл киевский инцидент[39].
Этот сюжет разбивается о факты. Если Куприн уже 3 сентября вернулся в полк, значит, он срезался чуть ли не на первом экзамене в академию. Испытания шли весь сентябрь, и списки о зачислении появлялись в первых числах октября. И ведь еще до знакомства со своей будущей женой, в рассказе «Тэки» (1896) Александр Иванович, как нам кажется, рассказал правду: «Я провалился — и провалился с необычайным треском — на предпоследнем экзамене по фортификации. Мне оставалось только собрать пожитки и отправляться обратно в полк». Думаем только, что это был не предпоследний, а один из первых экзаменов. А с фортификацией, судя по «Юнкерам», у него и в училище были нелады.
Как бы там ни было на самом деле, небесный покровитель Александр Невский не захотел, чтобы Куприн стал офицером Генштаба. Мы-то знаем почему, но Куприну-то каково было!.. «Что пережил я и передумал, когда за мной захлопнулась дверь Академии, — рассказывал он жене, — как с мыслью о самоубийстве я часами ходил по улицам Петербурга, я когда-нибудь напишу, и, я надеюсь, напишу неплохо»[40].
Какой удар по самолюбию! По купринскому, бешеному самолюбию! Из того же рассказа «Тэки»: «Прибавьте к голоду острый стыд провала, близкую перспективу насмешек полковых товарищей... Я вам скажу искренно: что в эти дни я все время был лицом к лицу с мыслью о самоубийстве».
Как вернуться в полк? Засмеют.
А что делать?
И он вернулся, правда, не в Проскуров, а в Волочиск на самой границе с австрийской Галичиной, где в то время находилась его рота. Видимо, сломался и пил. Полагаем, именно в этот период произошла сцена, которую вспоминал его сослуживец Сослан-бек Бекбузаров (в «Поединке» Бек-Агамалов). Как-то Куприн особенно долго что-то из себя изображал, наконец промолвил: «Будь у меня сейчас пистолет, я бы застрелился». Бекбузаров тут же достал личное оружие и положил на стол со словами: «Если дело за пистолетом, то вот вам мой, стреляйтесь». Куприн, разумеется, этого делать не стал, а на Бекбузарова затаил обиду[41].
Еще целый год наш герой оставался в полку, не решаясь уйти в запас. Когда вера в себя растоптана, не до перемен, проще плыть по течению. Единственное, что согревало, — воспоминание о том, как в столице он нанес визит в «Русское богатство». Наверное, это было эффектно: молодой красавец в форме, прямо Лермонтов в редакции «Отечественных записок» или Толстой в «Современнике». Видимо, его попросили дать в журнале что-то обличающее из армейской жизни, и чтобы в центре — страдающий «солдатик». Куприн, как видно, уже тогда остро чувствовал «жареные темы», потому что написал рассказ «Дознание» о публичной порке рядового за кражу. И попал в нерв общественных дискуссий того времени о недопустимости телесных наказаний. Заметим, через год после Куприна по этому поводу громко выскажется Лев Толстой в статье «Стыдно» (1895), где также будет утверждать, что телесное наказание позорно не столько «для наказываемых, сколько для наказывающих».
Куприн отослал рассказ в редакцию, прекрасно понимая, что в случае его публикации у него будут большие неприятности в полку. Очевидно, ему уже было все равно. С одной стороны — столица, «Русское богатство», счастье творчества; с другой — казарма, водка, карты, мат, грязь:
«Уйти со службы? Но что ты знаешь? Что умеешь делать? Сначала пансион, потом кадетский корпус, военное училище, замкнутая офицерская жизнь... Знал ли ты борьбу? Нужду? Нет, ты жил на всем готовом, думая, как институтка, что французские булки растут на деревьях. Попробуй-ка, уйди. Тебя заклюют, ты сопьешься, ты упадешь на первом шагу к самостоятельной жизни...
Прежде все казалось таким простым. Мир разделялся на две неравные части: одна — меньшая — офицерство, которое окружают честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира и вместе с мундиром почему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высокомерная гордость; другая — огромная и безличная — штатские, иначе шпаки-штафирки и рябчики; их презирали; считалось молодечеством изругать или побить ни с того ни с сего штатского человека, потушить об его нос зажженную папироску, надвинуть ему на уши цилиндр» («Поединок»).
