Расправе над Романовыми и их близкими, ради которой затевались все эти мерзости, в «Новом летописце» посвящена вся следующая, 72-я глава. «Потом же вложил враг (злой умысел) в раба в Александрова человека Никитича во Второго Бартенева, — пишет летописец. — Тот же Второй был у Александра Никитича казначеем и замыслил, как в древности окаянный Яким Кучкович умыслил на государя своего на князя Андрея Боголюбского и пришёл к братии своей со словами: „Идем, убьём государя своего, князя Андрея“, — так и свершилось; так же и сей окаянный Второй пришёл тайно к Семёну Годунову и возвестил ему: „Что царь повелит сделать над государями моими, то и сотворю“. Семён же был рад и возвестил царю Борису. Царь же Борис повелел сказать ему (Второму) о своем великом жаловании. Семён же, замыслив со Вторым, положил всякое коренье в мешки и повелел ему положить в казну Александра Никитича. Тот же Второй сотворил это, и пришёл доносить на государя своего, и про то коренье возвестил».
Не думаю, что Семён Никитич Годунов, как мелкий жулик, «наклал» всякого ядовитого коренья в мешки и повелел найденному им предателю, Второму Бартеневу, их «положить в казну Александра Никитича» Романова. Скорее они сговорились что-то из бесчисленных запасов боярской кладовой преподнести как «зелье» — что было нетрудно в период безумного увлечения русской знати экзотическими специями и особыми заморскими ингредиентами для поварни. Строго говоря, в любом «розыскном деле» главным был инициативный документ — донос, он же «извет». Получив его, можно было формально начать дело, послать окольничего Михаила Салтыкова к боярину Александру Никитичу Романову с обыском, а там уже вольно интерпретировать любую находку.
Русская юриспруденция в применении к политике всегда, во все времена нагло нарушала уголовное законодательство, традиционные нормы следствия и судопроизводства. К какому-нибудь обыскному делу о мордобое на меже могли привлекаться сотни свидетелей. Дело о таинственной смерти царевича Дмитрия в Угличе включило только десятки показаний, хотя каре подвергся чуть не весь город. В деле Романовых следствие ещё менее утруждало себя крючкотворством.
В ночь на 26 октября 1600 г. банда царских прихвостней внезапно атаковала двор Фёдора Никитича и его родни на Варварке. Несмотря на неожиданность нападения, верные боярские слуги храбро бились с нападающими. Но силы были неравны — новоявленные опричники, перебив множество слуг, захватили двор. Дальше всё шло согласно злоковарному плану Годуновых. «Вынули» при обыске коренья, поставили у мешков «в свидетели» доносчика, переловили всех Романовых, начиная с Фёдора Никитича, и бросили в темницу. Обвинение было тут же объявлено Боярской думе, патриарху Иову и Освященному собору русских архиереев. О нём не сообщили арестованным, которые пришли на судилище, «не боясь ничего, потому что не ведали за собой никакой вины и неправды», тем более что действом руководил сам патриарх Иов.
Члены Боярской думы поспешили проявить лояльность к государю и, брызжа слюной, набросились на «изменников»: «Бояре же многие на них как звери пыхали и кричали. Они же (Романовы) им не могли ничего отвечать от такого многонародного шума». Дело было ясное: лизоблюды ведали, чего хочет царь Борис; не только Романовых, но их родичей и друзей бросили в заточение.
Но Годунов не спешил — он очень боялся и потому жаждал всё же узнать про ужасный «заговор». Самих бояр пытать было нельзя (это позволял себе только Иван Грозный). Фёдора Никитича с братьями и племянника их князя Ивана Борисовича Черкасского лишь «приводили к пытке» и пугали приспособлениями палачей. Но на глазах у них мучили слуг: мужчин и женщин. Слуги, особенно дававшие пожизненную присягу холопы, почитались старой знатью как члены семьи. Хозяева в ответ на верность полностью отвечали за их благополучие. Так что палачи царя Бориса знали, что делали…
Восемь месяцев спустя, в конце июня 1601 г., состоялся приговор по розыскному делу: все Романовы и их родичи с семьями объявлялись виновными в измене государю и приговаривались к содержанию в ссылке под строгой охраной. Вынесение приговора Борис Годунов предоставил Боярской думе — и не ошибся.
Тонкое знание человеческой натуры позволило Годунову убить трех зайцев сразу. Его обещание не накладывать опалу на знатных без согласия Боярской думы было соблюдено. Целая группа лиц, способных теоретически воспрепятствовать продолжению династии Годуновых, ликвидирована. Остальные бояре убедились, что только благорасположение царя мешает их собственным «друзьям» по Думе отправить каждого из них в ссылку.
Как всякое политическое оружие, устрашение имело две стороны. Осознав хрупкость своего благополучия, аристократы вынуждены были более рьяно служить Борису. Но при первом признаке ослабления власти поспешили бы избежать нависшего над их головами меча. Это и случилось — перебрав с запугиванием, Годунов внёс свою лепту в моментальный развал власти после его смерти и обеспечил жалостную погибель своим горячо любимым жене и сыну. А дочери Ксении, для которой он не мог найти достаточно видного жениха среди иноземных принцев, уготовил роль наложницы Лжедмитрия.
Ксения Годунова. Художник С.И. Грибков
Не удалось Борису уйти и от суда истории. Никто ни тогда, ни впоследствии даже не подумал, что расправа над Романовыми была не его затеей. «Сиё дело, — констатировал талантливейший историк Н.М. Карамзин, — есть одно из гнуснейших Борисова ожесточения и бесстыдства». Современники мигом заметили, что, хотя «злоотравные» коренья были найдены у Александра Никитича, тяжелее всех пострадал Фёдор Никитич с семьей: он с супругой Ксенией был не только сослан, но и пострижен в монахи.
Романовы, измученные заточением во время долгого следствия, едва живыми разъезжались под охраной в места их ссылок, не зная, что сталось с их семьями и родней. Фёдора Никитича приставы доставили на Север, в Антониев Сийский монастырь, и там насильно постригли в монахи под именем Филарета.
По наказу (письменной инструкции) Годунова главу рода Романовых велено было держать «во всяком покое» и смотреть, чтобы ему ни в чем нужды не было. Взамен конфискованных и розданных в награду царским любимцам имений Филарету выдали из монастырской казны скуфью, рясу, шубу, сапоги и прочие обиходные вещи.
Понимая желание Филарета скинуть с себя монашеское облачение, Годунов специально подталкивал его на путь душевного спасения, не только позволяя, но и рекомендуя молиться в храме и петь на клиросе, — только бы с ним никто из монастырских и прихожих людей не разговаривал.
Пристав Воейков и стражники должны были строго следить, «чтоб к изменнику старцу (монаху. — Авт.) Филарету к келье никто не подходил, ничего с ним не говорил и письма бы никакого ни от кого не приносил, чтоб с ним никто не ссылался — и о том держать к нему береженье», а обо всех словах и делах опального неукоснительно доносить царю.
Как и задумал царь Борис, Филарет Никитич тяжко томился неизвестностью о своей семье. Монах большей частью молчал, а если заговаривал — только о жене и детушках:
