Бабушка и дедушка хотели, чтобы я знал прошлое, ибо: «Если ты не знаешь прошлого, у тебя не будет и будущего. Если ты не знаешь, где был раньше твой народ, то не будешь знать, и куда твой народ идет». И они мне многое рассказали.
Как пришли солдаты правительства. Как чероки возделывали богатые долины и танцевали брачные танцы — весной, когда жизнь зарождалась в земле, и олень с оленихой, перепел с перепелкой ликуя играли свои роли творения.
Как в деревнях устраивались празднества урожая, — когда при первом морозе дозревала тыква, краснела хурма и твердела кукуруза. Как чероки готовились к зимней охоте и присягали следовать Пути.
Как пришли солдаты правительства и дали им подписать бумагу. Они сказали, бумага значит, что белые пришельцы узнают, где им селиться, чтобы не занять земель чероки. И когда бумагу подписали, солдат правительства стало больше, и теперь у них были ружья с длинными ножами на концах. Солдаты сказали, бумага изменила свои слова. Теперь, сказали солдаты, бумага говорит, что чероки должны оставить свои долины, свой дом и горы. Чероки должны уйти далеко в страну заходящего солнца, где у правительства есть для чероки другая земля-земля, которой белый человек не хочет.
Как солдаты правительства с ружьями взяли долину в кольцо, по ночам ее окружали огни их костров. Чероки собрали в долине. Чероки приводили из других долин и с дальних гор, пригоняли стадами, как скот, — и собирали в окруженной долине.
Так продолжалось долго, пока, наконец, в долину не было согнано большинство чероки, и тогда солдаты пригнали фургоны и мулов. Они сказали, чероки могут ехать в фургонах в земли заходящего солнца. Чероки ничего не оставалось. Но они не пожелали ехать в фургонах, и кое-что они сохранили — то, что нельзя увидеть глазами, надеть на себя или съесть, — но что-то они сохранили. Они не пожелали ехать в фургонах. Они шли пешком.
Солдаты правительства ехали впереди и позади, слева и справа. Мужчины чероки шли и смотрели прямо перед собой, и не смотрели вниз, и не смотрели на солдат. Их женщины и дети шли за ними след в след и не смотрели на солдат.
Далеко позади громыхали бесполезные пустые фургоны. Фургоны не смогли купить душу чероки. Земля была украдена, был отнят дом; но чероки не отдали фургонам свою душу.
И они проходили деревни белого человека, и жители выстраивались по сторонам, чтобы посмотреть, как они пройдут. Поначалу они смеялись над чероки и говорили, как глупо идти пешком, когда следом едут пустые фургоны! Но чероки не поворачивали головы на их смех, и вскоре смех смолк.
Когда горы остались далеко позади, чероки стали умирать. Их души не умерли и не ослабели. Умирали больные, дети, старики.
Сначала солдаты позволяли им останавливаться, чтобы хоронить мертвых; но мертвых становилось больше и больше… сотни… тысячи. Более третьей части чероки предстояло умереть на Тропе. Солдаты сказали, что им разрешается хоронить мертвых только раз в три дня; потому что солдаты торопились закончить дело с чероки. Солдаты сказали, пусть фургоны везут мертвых, но чероки не стали класть мертвых в фургоны. Они несли их на руках. И шли пешком.
Маленький мальчик нес мертвую новорожденную сестру, а по ночам спал рядом с ней на голой земле. Утром он снова брал ее на руки и нес дальше.
Муж нес умершую жену. Сын нес умершую мать. Мать несла умершего ребенка. Несли на руках. И шли пешком. И не поворачивали головы к солдатам, и не поворачивали головы к тем, кто выстраивался по сторонам Тропы, чтобы посмотреть, как они пройдут. Некоторые в толпе плакали. Но не чероки… не снаружи, потому что чероки никому не желали показывать свою душу, и они не желали ехать в фургонах.
И эту тропу назвали Тропой Слез. Не потому, что чероки плакали; они не плакали. Такое название Тропа Слез получила потому, что оно звучит романтично и говорит о слезах тех, кто стоял у Тропы. Марш Смерти — это было бы не так романтично.
Нельзя написать ничего поэтичного о том, как мать все идет и идет дальше с окоченевшим трупом ребенка на руках — глядящим в подпрыгивающее с каждым шагом небо глазами, которые больше не закроются.
Нельзя сложить песни о том, как муж каждый вечер кладет на землю труп жены, чтобы всю ночь пролежать рядом, а утром снова поднять свою ношу — дав старшему сыну нести труп младшего. И не смотреть… не говорить… не плакать… но помнить горы.
Такая песня не была бы красивой. И люди придумали название — Тропа Слез.
Ушли не все чероки. Некоторые, искусные знатоки гор, бежали — и скрывались с женщинами и детьми в глубоких ущельях, уходили высоко в горы и жили, постоянно кочуя с места на место.
Они расставляли ловушки для дичи, но временами не смели к ним возвращаться, потому что приходили солдаты. Они выкапывали из земли сладкие корни, размалывали желуди в муку, собирали на прогалинах дикий салат, вырезали внутренний слой древесной коры. Они ловили руками рыбу в холодных ручьях и двигались бесшумно, как тени — люди существующие, но невидимые, иначе как смутные проблески наваждения… Неслышные, они почти не оставляли следов.
Но всюду они находили друзей. Дедушкин папа и вся его семья были родом из гор. Они не хотели ни земель, ни наживы, но, как чероки, любили свободу гор.
Бабушка рассказала, как дедушкин папа встретил свою будущую жену, дедушкину маму, и ее семью. Он заметил на берегу ручья едва различимые знаки. Он сходил домой, принес олений окорок и положил там, на прогалине. Рядом он положил свое оружие: ружье и нож. На следующее утро он вернулся. Оленина исчезла, но ружье и нож остались на прежнем месте, а рядом лежал еще один нож, длинный индейский нож, и томагавк. Он их не взял. Он принес початки кукурузы и положил рядом с оружием. Он встал рядом и долго ждал.
Они медленно приблизились, когда день стал клониться к вечеру. Скользя между деревьями, останавливаясь и снова чуть продвигаясь вперед. Дедушкин папа протянул им руки, и все они вместе, приблизившись, коснулись его рук. Бабушка сказала, что всем им дотянуться было трудно — их было больше десяти человек, — но они дотянулись.
Дедушкин папа вырос, и он стал высокий и сильный, и он женился на младшей из дочерей. Они взяли себе свадебный посох, вырезанный из ствола орешника, и поставили в доме, и стали жить. И ни один из них не сломал посох до конца своих дней. Она носила в волосах перо краснокрылого черного дрозда, и поэтому ее звали Алое Крыло. Бабушка говорила, что она была стройна, как ива; и вечерами она пела.
Дедушка с бабушкой говорили о дедушкином папе в его последние годы. Он был старый воин. Он вступил в войска Джона Ханта Моргана, союзника Конфедерации, желая сражаться с «правительством», далеким безликим чудищем, угрожавшим его семье и дому.
У него была белая борода, и старость умножала усталость бесчисленных битв, и теперь, когда сквозь щели сочился пронизывающий зимний ветер, оживали его старые раны. По левой руке во всю длину тянулся шрам от сабельного удара. Сталь расколола кость, как топор мясника. Плоть зажила, но костный мозг напоминал ему о войсках «правительства» пульсирующей болью.
