Из школы они трое пошли вместе, но Ежов скоро свернул вкакой-то узкий переулок, Смолин же шел с Фомой вплоть до его дома и, прощаясь,сказал:
— Вот видишь — и ходить нам вместе!
Дома Фому встретили торжественно: отец подарил мальчикутяжелую серебряную ложку с затейливым вензелем, а тетка — шарф своего вязанья.Его ждали обедать, приготовили любимые им блюда и тотчас же, как только онразделся, усадили за стол и стали расспрашивать.
— Ну что, понравилось в училище? — спрашивал Игнат, слюбовью глядя на румяное и оживленное лицо сына.
— Ничего... Славно! — отвечал Фома.
— Милый ты мой! — умиленно вздыхала тетка, — Ты, смотри,товарищам-то не поддавайся... Чуть они чем обидят тебя, ты сейчас учителю искажи про них...
— Ну, слушай ее! — усмехнулся Игнат. — Этого не делайникогда! Сам со всяким обидчиком старайся управиться, своей рукой накажи!Ребятишки-то хорошие?
— Да, — Фома улыбнулся, вспоминая об Ежове. — Один такойбойкий — беда!
— Чей таков?
— Сторожа сын...
— Боек, говоришь?
— Страсть!
— Ну — бог с ним! А другой?
— А другой — ры-ижий весь... Смолин...
— А! Митрия Иваныча сын, видно... Этого держись, компанияхорошая... Митрий — умный мужик... коли сын в него — это ладно! Вотдругой-то... Ты, Фома, вот что: ты пригласи-ка их в воскресенье в гости к себе.Я куплю гостинцев, угощать ты их будешь... Поглядим, какие они...
— В воскресенье-то Смолин меня к себе зовет, — объявил Фома,вопросительно взглянув на отца.
— Ишь ты... Ну, поди! Это ничего, поди... Присматривайся,какие есть люди на земле... Один, без дружбы, не проживешь... Вот я с твоимкрестным двадцать лет с лишком дружу — многим от ума его попользовался. Так иты, — старайся дружить с теми, которые лучше, умнее тебя... Около хорошегочеловека потрешься — как медная копейка о серебро — и сам за двугривенныйсойдешь... — И, смеясь своему сравнению, Игнат добавил: — Это — шучу я.Старайся не поддельным, а настоящим быть... Ум имей хоть маленький, да свой...Что, уроков-то много задали тебе?
— Много! — вздохнул мальчик, и вздоху его откликнуласьтяжелым вздохом тетка...
— Ну — учи! Хуже других в науке не будь. Хоша скажу тебе вотчто: в училище, — хоть двадцать пять классов в нем будь, — ничему, кроме какписать, читать да считать, — не научат. Глупостям разным можно еще научиться, —но не дай тебе бог! Запорю, ежели что... Табак курить будешь, губы отрежу...
— Бога помни, Фомушка,— сказала тетка. — Господа нашего,смотри, не забудь...
— Это верно! Бога и родителя — чти! Но я про то хочусказать, что книги-то учебные — дело еще малое... Нужны они тебе, как плотникутопор да рубанок; они — инструмент, а тому, как в дело его употребить. —инструмент не научит. Понял?.. Скажем так: дан плотнику в руки топор и долженон им обтесать бревно... Рук да топора тут мало, надо еще уметь ударить подереву, а не по ноге себе... Выходит, что одних книг мало: надо еще уменьепользоваться ими... Вот это уменье и есть то самое, что будет хитрее всякихкниг, а в книгах о нем ничего не написано... Этому, Фома, надо учиться от самойот жизни. Книга — она вещь мертвая, ее как хочешь бери, рви, ломай — она незакричит... А жизнь, чуть ты по ней неверно шагнул, неправильно место в нейсебе занял, — тысячью голосов заорет на тебя, да еще и ударит, с ног собьет.
Фома, облокотясь на стол, внимательно слушал отца и, подсильные звуки его голоса, представлял себе то плотника, обтесывающего бревно,то себя самого: осторожно, с протянутыми вперед руками, по зыбкой почве онподкрадывается к чему-то огромному и живому и желает схватить это страшноечто-то...
— Человек должен себя беречь для своего дела и путь к своемуделу твердо знать... Человек, брат, тот же лоцман на судне... В молодости, какв половодье, — иди прямо! Везде тебе дорога... Но — знай время, когда и заправеж взяться надо... Вода сбыла, — там, гляди, мель, там карча, там камень;всё это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому...
— Я доплыву! — сказал мальчик, уверенно и гордо глядя наотца.
— Ну? Храбро говоришь! — Игнат засмеялся. И тетка тожеласково засмеялась.
Со времени поездки с отцом по Волге Фома стал. более бойкими разговорчивым с отцом, теткой, Маякиным. Но на улице или где-нибудь в новом,для него месте, при чужих людях, он хмурился и посматривал вокруг себяподозрительно и недоверчиво, точно всюду чувствовал что-то враждебное ему,скрытое от него и подстерегающее.
Ночами иногда он вдруг просыпался и подолгу прислушивался ктишине вокруг, пристально рассматривая тьму широко раскрытыми глазами. Пред нимпретворялись в образы и картины рассказы отца. Он незаметно для себя путал ихсо сказками тетки и создавал хаос событий, в котором яркие краски фантазиипричудливо переплетались с суровыми тонами действительности. Получалось что-тоогромное, непонятное; мальчик закрывал глаза, гнал от себя всё это и хотел быостановить игру воображения, пугавшую его. Но он безуспешно пытался уснуть, а комнатавсё теснее наполнялась темными образами. Тогда он тихо будил тетку:
— Тетя... А тетя...
— Что? Христос с тобой...
— Я приду к тебе, — шептал Фома.
— Пошто? Спи-ка, милуша моя... спи...
— Я боюсь! — сознавался мальчик,
— А ты прочитай про себя «Да воскреснет бог» и перестанешьбояться-то.
Фома лежит с закрытыми глазами и читает молитву. Тишина ночирисуется пред мим в виде бескрайнего пространства темной воды, она совершеннонеподвижна, — разлилась всюду и застыла, нет ни ряби на ней, ни тени движения,и в ней тоже нет ничего, хотя она бездонно глубока. Очень страшно смотретьодному откуда-то сверху, из тьмы, на эту мертвую воду... Но вот раздается звукколотушки ночного сторожа, и мальчик видит, что поверхность воды вздрагивает,по ней, покрывая ее рябью, скачут круглые светлые шарики... Удар в колокол наколокольне заставляет всю воду всколыхнуться одним могучим движением, и онадолго плавно колышется от этого удара, колышется и большое светлое пятно,освещает ее, расширяется от ее центра куда-то в темную даль и бледнеет, тает.Снова тоскливый и мертвый покой в этой тёмной пустыне...
— Тетя...— умоляюще шепчет Фома.
— Асиньки?
— Я к тебе приду...
— Да иди, иди, роднуша моя...
Перебравшись на постель к тетке, он жмется к ней и просит:
— Расскажи что-нибудь...
— Ночью-то? — сонно протестует тетка.
— Пожа-алуйста...
Ее не приходится долго просить. Позевывая, осипшим от снаголосом, старуха, закрыв глаза, размеренно говорит:
