Если бы у меня была другая жизнь, в ней бы я точно радовался такому чудесному утру.
Карл стоит на лужайке за домом, босиком и все еще в пижаме. Он вытянул руки в стороны, в ладонях у него корм для птиц. Которых нигде не видно.
Я зову Карла.
Он стоит спиной ко мне и не слышит. Я собираюсь подойти к нему, но потом передумываю, возвращаюсь на кухню, беру свой кофе и сажусь на веранду. Пока я ходил, Карл не сдвинулся с места. Я решаю дать ему постоять еще минут пятнадцать. Хотя ему вредно находиться на солнце без шляпы. Мой дед — крепкий орешек, хотя так по виду сразу и не скажешь. Прошлой зимой он проснулся среди ночи, потому что пошел снег. В тапочках и пижаме он вышел на улицу и отправился в сарай за соломой, чтобы укрыть ею розовые кусты. Если бы я случайно не увидел горящий в сарае свет, то, наверное, так и не узнал бы об этой его ночной операции. Естественно, я сразу затащил Карла в дом и посадил в ванну. Тапки у него насквозь промокли, и ноги были совсем ледяными. Я уже думал, что на следующий день он У меня сляжет и больше не встанет, но Карл проснулся здоровым и бодрым, как обычно. Хотя провел на улице не меньше получаса.
Я допиваю последний глоток кофе и иду к нему.
Госпожа Вернике опоздала на двадцать минут. В наших краях у нее пять пациентов, Карл — третий в очереди. Она ездит на красном «Мини Купере» с черным верхом, старая модель, эдакая коробчонка на колесах. Сама госпожа Вернике небольшая, примерно метр шестьдесят, и довольно толстая. Она очень коротко стрижет свои светлые волосы, и я никогда не видел на ее лице косметики. Может, медсестрам запрещено краситься, не знаю. У госпожи Вернике пышная грудь, иногда, когда госпожа Вернике склоняется над Карлом, я представляю себе, что она голая, правда всего на несколько секунд. Потом в ужасе возвращаюсь обратно в реальность и, борясь со стыдом, напряженно пытаюсь думать о чем-нибудь другом. Например, о бедняге Георгии, или страдающем от неразделенной любви Йо-Йо, или о Масловецки с его сумасшедшими идеями.
Госпожа Вернике всегда осматривает Карла в гостиной. Я выкупал его, побрил, натер одеколоном и одел в чистую пижаму. Сейчас он лежит на диване, а она прослушивает и ощупывает его, проверяет глаза, язык, горло и уши, изучает вены на ногах и желтые ногти. Одновременно она разговаривает со мной. Спрашивает, не случалось ли чего необычного, не возникало ли с ним каких-то новых проблем, стало ли хуже с памятью, жаловался ли он на боли, нормально ли ест, и как ходит в туалет, и так далее.
Я сижу в кресле и отвечаю на ее вопросы, которые она мне задает каждую неделю. Когда список заканчивается, она спрашивает про меня. Ее интересует, как у меня дела с учебой, продвигается ли ремонт автобуса, как там Масловецки, что слышно о моей матери. Я не слишком люблю говорить, особенно о матери, но она, видимо, этого даже не замечает, или ей все равно. Госпожа Вернике — приветливый и отзывчивый человек и уж точно хорошая медсестра. Но мне она почему-то напоминает полицейского. Может, из-за формы: темно-синие брюки с отглаженными стрелками, белая футболка и светло-синяя жилетка. А еще из-за хрипловатого голоса, прически и напористости, которую она проявляет на работе.
Вообще, госпожа Вернике больше похожа на мужчину. Если бы не пышная грудь и мягкие черты лица, она выглядела бы точно как завхоз из моей старой школы.
— Беньямин?
Тут я понимаю, что все это время задумчиво смотрел на грудь госпожи Вернике, и внутренне съеживаюсь.
— Да?
— Я тебя спрашиваю — ты знаешь, где сейчас твоя мать?
Госпожа Вернике что-то пишет на листе бумаги и вырывает его из блокнота.
— В Лионе, — отвечаю я. — Или в Мадриде.
Голова горит, я чувствую, как лицо становится пунцовым.
— Либо во Франции, либо в Испании.
Она убирает блокнот и ручку в кожаную сумку и строго смотрит на меня.
— Ты даже не знаешь, в какой она стране?
— Надо посмотреть в расписании гастролей.
Ненавижу, когда госпожа Вернике расспрашивает меня о матери.
Госпожа Вернике вздыхает. Потом вынимает три упаковки таблеток из сумочки и кладет их на стол:
— Это для твоего деда. Как принимать, ты знаешь.
Карл по-прежнему лежит на диване, вытянувшись в струнку. С момента, как пришла госпожа Вернике, он сказал одно-единственное слово. Он ответил: «Хорошо», когда она спросила его, как дела.
— Ясно, — говорю я и встаю. Я вспотел.
Госпожа Вернике захлопывает сумочку.
— Можете одеваться, господин Шиллинг, — сообщает она громко Карлу. И делает это каждый раз, хотя точно знает, что Карл не может одеться сам.
— Спасибо, — отвечает Карл и садится на диване.
Госпожа Вернике крепко жмет мне руку. Я вдыхаю запах табака, который идет от нее.
— Смотри за ним как следует, слышишь?
— Да, — говорю я. Едва не вырвалось: «Так точно!»
Мы идем к двери, выходим на солнце и шагаем через палисадник. Стало жарко. Голова по-прежнему горит.
— Кстати, твой дед совершенно здоров.
— Гм.
Я снова ловлю себя на мысли, что не почувствовал бы никакой разницы, скажи она мне, что Карл очень болен и скоро умрет. Я ненавижу себя за это, мне хочется измениться.
— Здоров физически. Ты делаешь с ним упражнения?
— Для головы? Да.
Я понимаю, что снова краснею, потому что наврал ей. Ее упражнения надо выполнять каждый день, я же делаю их максимум два раза в неделю.
— Ладно. И не забывай, что он должен много пить.
— Да.
Госпожа Вернике бросает сумочку через окно на переднее сиденье. Пепельница у нее в машине наполовину выдвинута и забита окурками.
— Тогда до следующего раза, — говорит она на прощанье, с кряхтеньем втискивается в машину, закуривает сигарету, заводит мотор и уезжает.
Надо бы посмотреть головки цилиндров ее «Купера», и выхлопная труба как-то подозрительно бухтит. Недаром Петр всегда говорил, что английские машины — барахло, все, кроме «Бентли» и «Роллс-Ройса».
Я жду, пока рассеется облако пыли, и возвращаюсь в дом.
Карл по-прежнему сидит на диване. Мне становится так стыдно перед ним за мои черные мысли, что я сажусь рядом и беру его за руку.
— Холодные руки, — говорит Карл.
Я отпускаю его руку.
— Женщина.
— A-а… У госпожи Вернике холодные руки?
Карл кивает:
— У Сельмы нет.
Моя бабушка ушла от деда больше двадцати лет назад. Она снова вышла замуж и уже давно живет в Новой Зеландии. Иногда она присылает нам письмо или открытку. Когда я читаю Карлу, что она пишет, я никогда не знаю, понимает он меня или нет. А тут он вдруг вспомнил, что у нее теплые руки. Человеческий мозг — удивительная машина. Я представляю себе, что там внутри — гигантский ящик, набитый ненужным хламом, пожелтевшими фотографиями и дневниками, воспоминаниями и чувствами.
