— Ты хочешь выйти, да? Хочешь пойти на вокзал и встретить Пьера? Ты этого хочешь? Пойти на вокзал и встретить Пьера? Так вот, я запрещаю тебе идти на вокзал встречать Пьера. Ясно?
— Но…
— Быть может, ты хочешь сказать, что не собирался идти на вокзал и встречать Пьера?
— Нет…
— Я хочу, чтобы до меня он ни с кем не встречался! Ты понял?
— Да, отец.
Дверь начала закрываться.
— Жан еще не вернулся?
— Нет, отец.
— Хорошо.
Дверь закрылась. Отверзши ухи, Набонид прислушался к шагам, удаляющимся в правильном направлении, и понял, что сын повиновался. Внимая, как и прежде, исходящим и приходящим звукам, он снова принялся за чистку. Когда в дверь позвонили, он даже не вздрогнул. Он услышал, как старая служанка открыла и сказала «здравствуйте, господин Пьер», а тот спросил: «отец дома». Затем тот прошел по коридору и постучал в дверь.
— Войдите, — сказал Набонид, застыв в позе «в-чистку-автомата-погружен».
Тот вошел.
— Здравствуй, отец.
— Мгум, — промычал Набонид, не меняя позы.
Возникла пауза.
— Я приехал утренним поездом, было много народу.
Потом:
— Ты не очень рассердился? Понимаешь, я решил вернуться. От моего пребывания там нет никакой пользы. Я зря терял время.
Потом:
— Видишь ли, я создан не для того, чтобы быть переводчиком. Мое призвание — в другом. Я понимаю, вся эта история со Стипендией, конечно, неприятна, но…
Наконец Набонид встал. Он был жирный и квадратный. Его руки покачивались, а пальцы подрагивали. Он сурово посмотрел на Пьера, но пылающий взор сына не испепелил.
— Отец, ты читал письма, которые я тебе посылал?
— Ну?
— Я знаю, ты не веришь в это головокружение. Но я докажу тебе, что становлюсь все более головокружительным. Жизнь — вот что я открыл: два аспекта жизни! Жизнь светлая и жизнь мракостная. И именно разглядывая пещерных рыб…
— А-ка-кой-прок-сэ-тих-пе-щер-ных-рыб? — отчеканил Набонид монотонным свинцовым голосом, надвигаясь медленно, тяжело и последовательно.
Пьер печально взирал на вырастающую перед ним огромную массу. С отвращением отметил, что отцовские пальцы перепачканы маслом. Попятился. В конце своего отступательного маневра стукнулся затылком о стену. На ощупь отыскал дверную ручку и вышел спиной вперед. Дверь закрылась. Набонид выскочил в коридор.
Пьер успел подняться на три ступеньки.
— Куда ты направился? — крикнул Набонид.
Жесткий взгляд дал ему понять, что ответа он не получит.
— Тебя никто не держит, дитя мое, — мягко произнес Набонид. — В этом доме не место головокрушительным людям.
Пьер спустился на три ступеньки, прошел мимо отца, не повернув головы, нахлобучил шляпу (по привычке) на макушку, наклонился в сторону, подхватил чемодан и вышел.
Набонид вернулся к проверке работоспособности автомата; в его жестах не было ни малейшей нервозности.
Зострил[38], Сенперт[39]и Капюстёр сели и принялись, выпивая, болтать.
Зострил, заместитель мэра и заодно производитель фосфатината[40], поставил свой бокал на стол и сказал:
— Удивительно, что в праздничные дни всегда хочется выпить пораньше.
Жестянщик Сенперт поставил свой бокал на стол и сказал:
— В такой день даже привкус у напитка совсем другой. Намного фкуснее.
Он выдохнул, мочевой пузырь сдулся.
Зострил закурил трубку.
— Будет хорошая погода, — уверенно заметил он, глядя на горящую спичку.
Разумеется, это замечание было излишним, так как с момента установки тучегона[41]плохая погода отсутствовала напрочь. Но подобные фразы все еще произносили по привычке, которая беспричинно увековечивала воспоминание о старых добрых временах, когда в метеорологии еще был какой-то смысл.
Поставщик Капюстёр поставил свой бокал на стол и сказал:
— Ваша посуда уже готова?
Два собеседника кивнули.
— В этом году я решил расколоться на пятнадцать тысяч тюрпинов[42], — сказал Зострил. — Один лишь красивый фарфор.
— Вы держите свою планку, — сказал Сенперт, горько и завистливо.
В жестяном деле он только и делал, что «изводил серебро».
— Я выставил две тысячи семьсот пятьдесят кофейных чашек, — настойчиво продолжал производитель фосфатината.
Капюстёр присвистнул от восхищения.
— Я отделаюсь одной тысячей. Для меня и этого достаточно. Я не собираюсь становиться мэром.
— В этом году, — сказал Зострил, — у него колоссальная выставка. Он потратил на нее половину своего состояния.
— Еще бы, — сказал Сенперт, распуская пузо, — должен же он как-то смывать позор, которым его обмазал сын.
— Не будем употреблять столь громких слов, — прошептал Зострил.
— Вы слышали? — спросил Капюстёр. — Говорят, он сегодня возвращается.
— Нет, — сказал Сенперт.
— Да слышали, слышали.
Зострил поспешил высказаться. Он считал, что все и всегда знает лучше других.
