– Какие ж паруса? Кузов сбить сперва надо, да прошпаклевать, да закрасить. А там и до парусов доберемся. Имя придумали?
– «Немо». Капитан был такой подводный у Жюля Верна. В честь него и назовем. Я вам прочитать потом дам. Очень интересная морская повесть.
Игорь вынул из кармана куртки томик Пушкина и перелистал отмеченные бумажными закладками стихи. Все про морское. Ведь неинтересно же матросу сухопутные стихи слушать.
К морю
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой…
Детский голос звенел-переливался. Медленно и чисто произносил слово за словом, чтобы ни одна строка не пропала.
Матрос прослушал до конца, в паузах вколачивая гвозди в кузов детского корабля.
– Стишки ничего, – похвалил он.
– Я спишу для вас, Игнатий Савельич, хотите? А это – «Арион».
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали…
– Священник, что ли, писал? – спросил матрос, когда Игорь после последней строчки перевел дух.
– Почему священник?
– Да ведь он ризу свою влажную на солнце-то сушил…
– Какой же Пушкин священник?! – Игорь горестно развел руками. Ведь вот странно. Чего только Игнатий Савельич не знает, чего не умеет, а дойдет дело до стихов, он вроде пятилетнего мальчика. Даже досада берет.
– Совсем не священник. Он это про себя иносказательно писал. Все было хорошо, был счастлив, пел, и вдруг судьба все опрокинула, налетела, как буря… Но он уцелел и не потерял бодрости. А «риза» – это вроде плаща, широкая одежда, которую поэты носят. Поняли?
– Чего ж тут не понять? – обидчиво буркнул матрос. – Вещь простая.
«Надо ему что-нибудь попроще найти, – подумал мальчик. – Ах, вот… “Утопленник”. Хоть и не морское, а все-таки река и волны…»
«Утопленник» Игнатию Савельичу очень понравился. Даже повторить просил.
– Вот это настоящее! Очень все натурально. Был тоже у нас во флоте такой случай… Однако что ж это я? Девятый час… Вас, поди, по всему парку ищут, ужинать кличут. Спасибо за компанию, Игорь Иванович. Не забывайте.
– Спокойной ночи. Я второй раз поужинаю, чтоб не ворчали, ничего. А завтра я вам «Фрегат Палладу» принесу. Только будете читать сами, она очень толстая. Гончаров писал.
– Адмирал?
– Штатский. Он только плавал с моряками, для описания… Спокойной ночи.
– И вам того же желаю. Счастливо оставаться.
Детские ноги мелькнули в воздухе и скрылись за окном в чернильной тьме палисадника. «Ишь, как кусты хрустят… Напрямик ломит».
Игнатий Савельич принялся за уборку, – чистота первое дело, и свою комнату матрос привык содержать в полном порядке. Кошка языком чище не вылижет. Разговорил его мальчишка, даже про обиду, которую ему на кухне нанесла кухарка, забыл. Шут с ней… Тоже у нее, у женщины, нервы от кухонного чада в напряжение пришли. Временные летние жильцы – русские – в доме живут: все меню кверху дном перевернули. То гречневая каша пригорит, то холодный суп – ботвинью затеют, разберись-ка в ней. То Игорь прибежит, пирожок из жеваной булки слепит и на плиту исподтишка подсунет. А во время обеда на кухне как в греческом порту: птичница – хохлушка, садовник – бельгиец, маляр – казак, в доме по ремонту орудует. Может, третья тарелка борща слабосильную женщину из терпения и вывела… Натрум броматум[21]бы ей прописать. А те, черти, грегочут. Обрадовались.
Перемыл он посуду. Пыль с камина цветной метелочкой обмахнул. Пол подмел. Адмирала Макарова на стене поправил, – все он набок скашивается, петельку надо будет переставить.
Сел у окна, молоточком по детскому кораблю тюкает – знатная выйдет штука. Надо будет у маляра замазки и красок достать. Синие борта, оранжевый ободок… Для парусов лоскутки в сундучке найдутся. Послезавтра на пруд спустят, душа возрадуется…
В окне кто-то приветливо взвизгнул. Матрос обернулся: садовничий пудель умильно заглядывал в комнату, положив передние лапы на подоконник. Войти не решался – зачем зря человека беспокоить.
– Пришел? Ну, здравствуй, здравствуй! Что не спишь? Хозяин твой, поди, давно уже на перинке сигналы носом выводит… Угостить тебя, что ли? Сала хочешь? Малороссийское, брат, сало, парижской заготовки. Ты что ж нос воротишь? Ах ты, дурашка бельгийская… Ступай к кухарке: она тебе гусиного паштету поднесет. С трюфелями… Сумневаешься? Вали, вали, не сумневайся.
Пудель, чтоб не огорчить матроса, взял было в зубы кусочек сала, виновато взглянул на матроса и незаметно выплюнул сало на травку под окном.
– Ну, вот умница. Умница, цюпик. Прощай, прощай. Вот, видишь, спать собираюсь.
Пудель ушел, но к углу окна незаметно подкрался в белом бумазейном халатике другой визитер, – Готово, Игнатий Савельич?
– Фу, как вы меня напужали!.. Где ж готово? Завтра только конопатить да красить буду.
– Я сам выкрашу.
– Это уж извините… Я вот насчет ваших десятичных дробей ни мур-мур. И не посягаю. А вы к корабельному делу не прикасайтесь. Сказал, сделаю – и сделаю… Вы что ж в ночное время, как «утопленник» ваш, бродите? Мамаша в комнатку вашу войдет: где Игорь Иванович? А заместо него – одеяльце горбом.
– Я скажу, что я… лунатик. Сам не знаю, как ушел.
– Обманывать мамашу грешно. Да и луна где же нынче?
– Я, Игнатий Савельич, пошутил.
– Врать и шутя не следует. Спокойной ночи.
– Игнатий Савельич?
– Слушаю.
– Татуировку вы мне сделаете?
– Сказал, что нельзя, – и нельзя. Вы, извините, еще мальчик, и я вам не пример.
Матрос покосился на свой локоть, у которого под мускулистым сгибом четко темнела вокруг якоря змея, кусающая себя за хвост.
– Сделайте!
– Нипочем.
– Маленькую… Самую малюсенькую!
– Спать бы шли. Простудитесь, мне же потом банки вам ставить.
– Важность какая! Я вытерплю, я не боюсь, Игнатий Савельич.
– Ведь вот какой хитрый вы, сударь, мальчик. Лишь бы поговорить подольше в неположенное время. Экономка услышит, мамаше перенесет: вот, скажут, черт с младенцем связался, от сна его отвлекает.
– Никогда мама так про вас не скажет… Она очень вас уважает.
– Покорнейше благодарю. Попутный ветер, Игорь Иванович! Спокойной ночи.
Матрос взял мальчика дружески за плечи, потрепал и, повернув его налево кругом, закрыл окно. Спустил на всякий случай и штору.
