Долго и мирно большой и малый пили чай вприкуску, с присвистом втягивая горячую влагу из блюдечек: эту манеру Игорь с удовольствием перенял от матроса.
– Кружовенное варенье берите, Игорь Иванович.
– Сами варили?
– Самолично. Нет лучше фрухта. В парке здешнем айва растет, деревянное яблоко. Тоже на варенье идет. Несуразная вещь – язык вяжет… Один тани́н, можно сказать.
– Что такое танин?
– Вяжущий порошок. В полосканье кладут.
– Во флоте чай матросам давали?
– Обязательно. Сигнал такой на боцманской дудке в шесть утра высвистывали: «Вставать, койки вязать, чай пить!»
– Посвищите!
Матрос посвистал.
– А на обед другой сигнал был, веселый:
Бери ложку,
Бери бак!
Хлеба нету, —
Беги так…
– Разве хлеба не было?
– Сколько хочешь… Это матросы в шутку такие стишки сочинили.
Мальчик прислушался: муха на спиральной бумажке опять запищала.
– Можно ее отлепить, Игнатий Савельич? Ведь она мучается…
– Валяйте. Пусть живет, Господь с ней.
Игорь отодрал осторожно муху, обмыл ее в простывшей капле чая и положил на окно. «Ишь ты, поползла! Лети, мушка, на чердак… Солнца нету – сохни так!»
Фельдшер ухмыльнулся и ласковой шершавой ладонью прикоснулся к маленькой кудлатой голове.
– Правильно!.. Теперь, стало быть, и покурить можно.
Он свернул из курчавого темного табака папироску, затянулся и пустил в потемневшее окно серое колечко. С птичьего двора не доносилось ни звука. Парк молчал. Над капустой за палисадником дымился сиреневый туман.
– Был еще у нас, Игорь Иванович, на крейсере такой случай… – тихим баском начал матрос. – Плавали мы под Архангельском в Белом море… Помор[17]один знакомый команде в презент белого медвежонка привез, командир разрешил. Утешный зверь был, вроде вас, извините, ростом. Бродил по палубе, никто его не забижал, конечно. Очень даже все обожали. Шваброй, бывало, палубу трут, а он, стервец, как собачка, швабру зубами хватает. Пил-ел с нами, водочку очень любил, все чарки вылизывал; рыбой сырой брюхо набьет и растянется на баке, как коврик, лапы распластавши. Одним словом, добрались мы до Либавы[18]. Стоим на рейде, приводим себя в порядок. Как-то после ужина глянули на медвежонка – что за оказия! Стонет, урчит, по палубе катается, лапами себя по животу скребет. Собрались мы кольцом: «Вась-Вась!» Васькой его звали. А он никакого внимания. Еще пуще ревет… Двинулся я было в кают-компанию доктору нашему доложить, потому господа офицеры тоже нашего Ваську обожали. Чтоб диагноз болезни определил. И в ту же минуту медведь наш за борт! Только пена столбом.
– Утонул? – в ужасе прошептал Игорь.
– Тоже скажете… Разве белый медведь утонуть может? Плавает вдоль ватерлинии[19], жалостно кричит, голову к нам задирает. Прямо смотреть невозможно…
Игорь утер рукавом глаза.
– Бросили мы веревки в воду, под него подвели. Вытянули. А он побарахтался, пасть раскрыл, захрипел – и крышка…
– Умер? – всхлипнул мальчик.
– Подох. Подошли господа офицеры. Доктор головой покачал. «Что сегодня на ужин было?» – «Макароны, ваше высокородие». – «Медведь ел?» – «Так точно, очень даже ел». – «Ну и дурни! Разве можно такому зверю горячие макароны давать… У него, говорит, воспаление кишок произошло, зря мишку испортили…» Вот тебе и диагноз!
– Что же вы с ним сделали? – печально спросил Игорь.
– Старшему офицеру предпостельный коврик. На красной байке очень знаменито вышло. Да вы, Игорь Иванович, не огорчайтесь. Всякому зверю – своя судьба. Давайте-ка лучше сало есть. Племянник из Парижа прислал, – первый сорт сало!
После кружовенного варенья сало и шпроты с черным хлебом – чудесная закуска. Не то что в большом доме по расписанию суп и макароны есть. Никогда больше Игорь к этим противным макаронам не прикоснется…
В комнате совсем стемнело. В просвете между каштанами сияла-переливалась Венера. Игнатий Савельич налил себе в горчичный стаканчик зубровки, Игорю – слабенького сидра. Чокнулись, выпили и задумались.
– Впотьмах и совсем закиснешь! – матрос встряхнулся и чиркнул спичкой.
Керосиновая лампа на узкой ножке горела приветливо и ясно. Круглый фитиль с одного конца протянул было кверху острый, заструившийся копотью язычок, но матрос снял стекло, чикнул ножницами, и язычок исчез. По белому бумажному абажуру проплывали черные яхты, и под ними волнистым зигзагом синела волна, – Игнатий Савельич и рисовать умел.
– А правда, Игнатий Савельич, что русские матросы драться любили?
– Кто ж не любит… Был у нас такой случай в довоенное время. В Марселе стояли. Собралась наша компания вечером в портовом кабачке. С американскими матросами познакомились. Ребята бравые, выпить не дураки… Разговор короткий: по плечу похлопаешь, чокнешься… Или руку на локте на стол поставишь рядом, допустим, с американским локтем. Кто кого перегнет? Научили мы их со скуки в орлянку[20]играть. Играли-играли, честь честью. Только один из американцев упился, что ли, – уперся. «Не желаю, говорит, платить!.. Дурацкая игра». Как так не желаешь? Выигрыш берешь, а проигрыш – счастливо оставаться! Нет, друг… Вскипели наши ребята, слово за слово и честь честью в ухо. Мы своего крейсера не осрамили – был, можно сказать, бой!
– Вы тоже дрались? – радостно спросил Игорь, прикидывая на глаз мускулы Игнатия Савельича.
– Я – фельдшер… Что же мне вмешиваться.
Мальчик разочарованно вздохнул.
– Один взял меня было за грудки. Я только встряхнулся, а он головой стекло в дверях вышиб.
– Правда?! Вот хорошо…
– Помощь я потом кой-кому оказал по медицинской части. И своим, и неприятелю… Ухо, нос, пробоины кой-какие. Ничего, помирились. На корабли в обнимку возвращались, песни пели… Одного, признаться, нести пришлось, задирщика этого самого. Вот-с… Надо теперь за ваш фрегат приниматься, Игорь Иванович, а вы бы мне почитали вслух малость. Веселее работать…
Он вытащил из-под койки поломанный кузов детского корабля длиной с кошку. В чулане нашел, возле кухни. Придвинулся к столу, взял в зубы горсточку сапожных гвоздей, достал из ящика молоток и приготовился слушать.
