– Ах, мама, мама.
Инспектор Слай обнаружил видеокассету «Грешные тела». Он показал ее Дереку, но тот упорно твердил, что никогда прежде ее не видел. Мэри тоже отрицательно мотала головой. Инспектор Слай сказал:
– Значит, она принадлежит мальчику.
Джон вошел в комнату и внес полную ясность в расследование. Нет, он никогда кассеты не видел; он этим не интересуется. Порнография скучна и унижает женщин. Слай подумал: «Паршивый маленький ханжа».
– Ну, раз кассета не принадлежит никому из присутствующих, значит, она принадлежит миссис Дейкин.
Джон и Мэри переглянулись и решили не говорить ничего в защиту матери. В конце концов, ее здесь нет, а они-то здесь.
– Моя жена не потерпела бы в доме этакой дряни, она даже «Шоу Бенни Хилла» могла смотреть, только прикрыв лицо подушечкой. Она – настоящая леди.
7. Нельсон и Трафальгар
Сентер-Пойнт. Я слышала об этом здании. Раньше оно было знаменито. Сейчас выглядит пустым и безжизненным. Вокруг свищет ветер, который подхватывает людей и прижимает к бетонным стенам. Я хотела бы сидеть в Сентер-Пойнт, в собственной комнате на самом верху, и смотреть вниз, потому что не знаю, где начинается и кончается Лондон. Могу я обойти его за день или на это уйдет неделя, a то и месяц?
Шагая по Чаринг-кросс-роуд, я вижу двух целующихся молодых людей в деловых костюмах. Один прыгает на подножку медленно идущего автобуса. Оставшийся на тротуаре парень продолжает посылать ему воздушные поцелуи, пока автобус не скрывается вдали. Я вижу женщину средних лет, с безукоризненным вкусом одетую в черное и красное. Ее высокий каблук попадает в трещину на асфальте. Она спотыкается и восклицает: «Ах ты, ё-мое!» Выдирает туфлю из трещины и с отчаянием смотрит на порванную замшу. Я вижу старика в мягкой фетровой шляпе, в сущих отрепьях вместо пальто и в высоких резиновых сапогах; он достает из повидавшего виды футляра саксофон и начинает играть «Голубую луну». Турист-японец фотографирует музыканта, останавливается послушать, а в конце номера аплодирует. Затем просит сыграть «Над Алабамой падают звезды». Покачиваясь в чересчур просторных для него сапогах, саксофонист привычно вздымает инструмент, опускает его вниз, саксофон плывет направо, налево… Я представляю себе, каким он был двадцать пять лет назад. Мне кажется, он носил расшитый блестками смокинг, играл в большом оркестре и думать не думал, что когда-нибудь состарится…
Турист-японец хлопает в ладоши, улыбается и кланяется, однако уходит прочь, не бросив и монетки в открытый футляр.
– Как обидно, что мне нечего вам дать, – говорю я старику, который тяжело переводит дух. – Вы просто молодец.
– Никакой я не молодец, – отрезает он, утирая мутные глаза концом галстука в клеточку. – Я очень дурной человек. Господь знает о моих многочисленных грехах, вот и наказывает меня. Я в аду. Это же ад, – говорит он, кивая в сторону книжного магазина и доброй половины Чаринг-кросс-роуд. – Я заслуживаю лишь жалости – я потерял достоинство.
– Да нет, я хотела сказать: вы хорошо играете.
– Мои музыкальные таланты заметно поувяли. Пальцы просто замучил артрит. Господь наслал его на меня как кару за грехи. И я не могу избавиться от боли: аспирин мне не по карману, – добавляет он.
Он протягивает руку; на тощем запястье болтается медный браслет.
– У меня ничего нет, – повторяю я. – Ни единого пенни.
– Тогда уходите, – говорит он. – Только отвлекаете от дела. Аспирин стоит семьдесят девять пенсов пачка.
Я иду прочь, а он начинает играть «Пока время летит».
Я всегда любила книги. Я их просто обожаю. По-моему, в книгах есть что-то очень сексуальное. Они гладкие, плотные, они полны восхитительных сюрпризов. Они хорошо пахнут. Их можно положить в сумочку, носить с собой и открывать когда вздумается. Они не меняются. Они такие, какие есть, и больше никакие. Когда-нибудь я накуплю множество книг, мечтаю я, и они будут всегда под рукой, стоит лишь подойти к полкам и выбрать какую-нибудь по вкусу. Настоящий гарем. Самые любимые я буду держать возле кровати.
Чаринг-кросс-роуд – это торжество книг: они высятся кругом целыми грудами. Выставлены напоказ в витринах. Искусно сложены в пирамиды. Веером рассыпаны на столах. Сброшены в коробки. Нагромождены до потолка и свалены кучами на полу. Когда я заглядываю в магазины, у меня текут слюнки и чешутся руки – мне хочется трогать книги, ласкать их, открывать и проглатывать одну за другой.
Мимо меня прошла группа иностранных школьников, они несли полиэтиленовые сумки. Большинство что-то жевало. На голове у одного мальчика был пластмассовый шлем полицейского. Резинка, которая держит шлем, врезалась ему в подбородок.
Я стояла и наблюдала, и тут кто-то из детей бросил в канаву недоеденную булку с сосиской в бумажной обертке. Будь я попроворнее, я бы успела ее ухватить и затолкать в рот, но я замешкалась, и булка с сосиской попали под такси, которое, расплющив, унесло их останки на переднем колесе.
Я пошла за детьми, надеясь ухватить какие-нибудь крохи с их стола. К моему удивлению, в конце Чаринг-кросс-роуд оказалась Трафальгарская площадь. Фонтаны пенились и сверкали под солнцем. Школьники-иностранцы носились вокруг с пакетиками птичьего корма, призывая голубей спуститься поесть, но когда птицы окружили их плотной, хлопающей крыльями тучей, дети завизжали, замахали руками и подняли голубей в воздух. У постамента металлического льва стояла толстая женщина в бежевом плаще с высоким остроконечным капюшоном и бросала перед собой на асфальт крошки черствого хлеба и печенья. Кусочки глазированных бисквитов, сухариков с изюмом, ячменных лепешек и пшеничных булочек сыпались у моих ног. Обращаясь к птицам, женщина тихонько приговаривала: «Да, милые, клюйте все до крошечки, будете большими и сильными. Ну-ну! Не вздорить! Перестань же, противный мальчишка!»
Последнее относилось к взъерошенной коричневой птице, усевшейся ей на плечо. Мне хотелось ворваться в пернатую массу и подобрать крошки с земли; пока я собиралась с духом, с неба спикировала новая огромная стая и уничтожила корм. Женщина склонилась, опорожняя сумку. Голуби облепили ее сплошь, их когти вцеплялись в кудряшки ее перманента. Она смеялась и притворно негодовала: «Глупые птицы, кыш, мне больно».
Но самодовольные голуби и не думали слетать с этого живого монумента. Когда же они в конце концов взмыли ввысь, женщина, подняв голову, с тоской смотрела им вслед. Потом, неуклюжая и бескрылая, взяла сумку, достала из нее бумажную салфетку и стала стирать с пальто голубиный помет.
