— У короля было три дочери… — Или: — Жили-были два брата, они спасали тех, кого обижал злой Властитель.
Стучит ему в ухо Тасино сердце. Он пытается вывернуться — почему нельзя рассказывать как всегда, нормальным голосом. Так и попадают в него Тасины рассказы вместе с торопливым стуком и плачем.
Тася умерла внезапно — сердце остановилось. Спешило, бежало, вот и остановилось. Он всё прикладывал ухо к её груди: вдруг застучит снова?
— Няня, вернись! — звал Любим. — Няня!
— Она — Тася!
— Няня, няня! — не слышал брата Любим.
— Мама, почему «няня»?
— Тише, Любим, нельзя, не произноси это слово!
Хотя ему было уже десять лет, он никак не мог понять: стучало, стучало и перестало.
Прошло много времени, прежде чем мама немного разморозилась: он уже в пятом классе учился. Как-то спросила, что на уроках проходят, с кем он дружит, о чём думает. Прижала к себе, как прижимала Тася, и шёпотом стала рассказывать о жизни до Великого Возрождения: в каждом доме было электричество, у кого-то и телефоны, дома всем ремонтировали. Таких врачей, такого хирурга и в городе не найдёшь! Сейчас в больнице сидят две медсестры, умеющие перевязывать раны, и всего один бестолковый врач, присланный откуда-то, а прежних врачей, инженеров и учителей заставляют работать в поле.
Он не захотел слушать, как у мамы бежит сердце. Вырвался.
— А нам говорят, графья плохие! — сказал обиженно.
Мама кивнула: конечно, не особенно справедливо, что у графа — вся земля большой области, а у трудолюбца (тогда его называли «землепашец») совсем нет, вынужден арендовать у графа. Но только почему-то из маминого рассказа не возникло ощущения несправедливости, граф получился вовсе не страшный, а добрый и любимый людьми, рачительный хозяин.
В тот же вечер мама и Мага устроили день рождения деда, маминого отца. Общественных праздников в их доме не отмечают. Только дни рождения. Сразу окна закрывают. И Мага выступает! Мама слушает тётку, опустив голову, как и дядька. Лишь иногда тот или другой смахнёт слезу.
С ним происходят странные вещи, когда Мага «выступает»: он сразу оказывается в солнечной люльке. Многое уже знает — из Шекспира, Пушкина, любит повторять следом за Магой. Стихи звенят и растревоживают в нём собственные строчки, а те словно на небо попадают и там вспыхивают, как молнии в грозу. Рождаются новые. Их в нём собирается так много, что перекрывается дыхание. Он не выдерживает, спешит выплеснуть их, затяжелевшие светом, из себя. И сразу становится легче: начинает, всхлипывая, дышать.
— Спасибо, — говорит Мага.
— Спасибо, — вторят ей мама и Гиша. А Любим краснеет и раздувается от гордости, будто сам сочинил их.
А он почему-то бежит из дома и начинает носиться вокруг, как их коза. Только козу верёвка не пускает бежать далеко, а он носится и визжит. Потом возвращается, садится на своё место и смирно ждёт, что ещё прочитает Мага, о чём начнут говорить.
Маленького его Мага всегда брала на колени, а Любима обнимала. Когда они с братом выросли, брать на колени перестала, но смотрит на них так, точно обнимает.
В тот вечер Григорий поставил перед мамой стакан с наливкой. И мама выпила весь. Неожиданно выпрямилась, распахнула молодые глаза и тихо спросила: «А помнишь?» С этого «а помнишь» начались чудеса. Теперь все трое наперегонки спрашивали друг друга: «в каком же году это было», «почему ты мне тогда не сказала», «неужели я так и выразилась», «и это я играла»? Как мячики, заскакали по комнате незнакомые слова: «фабула», «кульминация», «соната», «карнавал», «фейерверк». Мама раскраснелась, неловко, будто стесняясь, улыбалась. И он увидел ярко освещённую библиотеку, книги от пола до потолка, несущихся по степи коней с весёлыми мордами, а на конях — мама, тётка и дядька. А вот все они, а ещё дед и отец, на сцене, выступают перед зрителями. Увидел: много людей схватились за руки и несутся по кругу в шальном танце. Незнакомая жизнь вершилась в их комнате. И ткалась атмосфера оранжевая, тёплая, словно все, кто жили тогда, только и делали, что радовались и преподносили друг другу подарки.
Им в школе твердят, что только сейчас справедливая жизнь: абсолютно всё принадлежит самим трудолюбцам.
Его дядька такой же трудолюбец, как и все, но целый день сидит в большом зале графского дома. Он самый главный, это он раздаёт распоряжения: кому полоть, кому косить, кому окучивать картошку, кому строить сараи.
Он очень любит собрания — мол, надо жить коллективом! Сначала долго ждёт тишины, потом каждому старается заглянуть в глаза. На собраниях может высказаться каждый, даже ребёнка надо слушать, не перебивая, потому что «все трудолюбцы равны, все — любимые дети Будимирова, а для Будимирова главное — уважение к личности», как написано на плакатах. Но почему-то выступать никто не хочет, и приходится делать это дядьке. Начинает он говорить так, словно никогда в школе не учился: спотыкается тихим голосом, тянет и повторяет слова, и слова странные — «значит вот», «тэк сказать», «туды-сюды», «вся эта канитель». А когда переходит к рассказу о Будимирове, чуть не кричит: это Будимиров поднял народ за землю, обещал раздать поровну, но перешагнул через переходный период — соединил трудолюбцев общим землепользованием. Сразу государство поднялось на высшую ступень развития и вот уже много лет идёт в авангарде сильных стран мира. Что касается нищеты, что ж, сначала нужно перетерпеть переходный период, который почему-то затянулся. Эту фразу дядька произносит шёпотом. И тут же снова громко: «Правда, если идеалы — высокие, душа — богатая, а тело подчинено духу, вовсе не тяжело переносить трудности». И то, что пришлось пожертвовать людьми, — тут дядька чуть не на каждом собрании зачитывает имена погибших в революцию и войну, в том числе называет и отца Джулиана, — трагическая необходимость! — Каждый раз просит почтить память. При этом всегда плачет, и мокрые дорожки долго блестят на его щеках. — Воспитывать себя на примерах пожертвовавших собой ради счастья людей, — дело каждого, — повторяет ежедневно. А дальше снова чуть не кричит: — И, если придёт час испытаний, дело каждого — отдать жизнь за идеалы! Будимиров первый живёт для счастья людей! Будимиров — национальный герой, а родина его здесь!» — торопливо заканчивает этой фразой известную до вздоха речь.
Людей дядька не донимает, никого не наказывает — ходишь на собрания, слушаешь его раз в день и хватит с тебя общественных дел.
Стены в графском зале голые, потрескавшиеся, грязные. Говорят, книги, скульптуры и картины графа растащили в революцию и попрятали. У них тоже есть на чердаке, заваленная тряпьём, одна картина, с подписью А. Гурская. На тёмном, почти чёрном фоне — чем-то неуловимо знакомое лицо. Цветом волос и густыми косами девушка похожа на Степь, его одноклассницу. Когда никого дома нет, Джулиан вытаскивает картину и разглядывает. Как-то застал его за этим занятием дядька. Долго держал портрет в руках, долго смотрел. И вдруг сказал:
— Ну, зачем мама прячет это? Неси, сынок, молоток и большой гвоздь. — Пристроил портрет над его письменным столом, прошептал: — Любуйся, сынок!
