Книга Дама из Долины - Кетиль Бьернстад

Потом я много раз вспоминал тот вечер и ту ночь, но в голове у меня все спуталось, и я уже не знаю, что правда, а что мне только хотелось бы, чтобы было правдой, но то, что мы с Катрине обнялись, это правда, как и то, что я плакал, а она ворошила мне волосы. По-моему, она сказала, что знала о случившемся с Марианне, но еще не знала, что случилось со мной. По-моему, мы стояли, держась за руки, как в детстве, и я снова чувствовал, как тосковал по ней все время, пока ее не было, пока она колесила по всему миру, и я не знал, где она находится, что делает и о чем думает. Габриель и Жанетте оставили нас одних, и Катрине была такая же, как всегда, только более бледная, и на щеке у нее появился шрам.

— Что это? — спрашиваю я и осторожно прикасаюсь к шраму.

— Подарок от одного сумасшедшего в Сринагаре, — с улыбкой отвечает она. — Тебе противно?

— Нисколько, — уверяю я ее.

Она освобождается на несколько минут от работы, чтобы поговорить со мной. Мы садимся за столик в темном углу. К счастью, в Клубе 7 вообще не очень светло. Она берет мои руки в свои, сжимает их, она опять моя сестра.

— Габриель мне все рассказал. Ты очень подавлен. Похороны были сегодня?

Я киваю.

— Ты могла бы прийти. Мне было бы легче.

Она энергично мотает головой.

— Не хотела снова иметь дело с этой семьей, не то что ты. С меня хватило Ани. А это горе я в любом случае не могла разделить с тобой.

— Но почему ты не дала мне знать о себе? Ведь ты была на моем концерте?

— Я надеялась, что ты меня не увидишь. Боялась еще раз помешать тебе. Достаточно одного скандала в Ауле.

— Когда ты крикнула «Браво!» во время моего исполнения «Лунного света» Дебюсси?

— Я тогда еще не пришла в себя после смерти мамы. И сделала это, потому что это был конкурс, потому что я была влюблена в Аню, потому что хотела, чтобы она победила, потому что была под дурью и хотела все тебе испортить.

— Это тебе удалось.

— Но я не собиралась повторить это еще раз.

— И потому сидела как дурочка?

— Вот именно, как дурочка. Но ты играл замечательно.

— Спасибо. А как сложилась твоя жизнь?

— Довольно непросто. Аня что-то надломила во мне, как, впрочем, и в тебе. Ты любил ее как романтик. Она была для тебя единственной. Незаменимой. А для меня только той, которой я хотела обладать. Я была глупая. Ты не заметил, что в Ане не было страсти? Когда она не играла, в ней все было мертво. Поэтому она могла быть одновременно и лесбиянкой, и гетеросексуалкой, не понимая, что это ранит нас с тобой. Опыт с Аней что-то убил во мне. Есть люди, которые невольно заражают других своим несчастьем. В маленькой семье Скуугов все обладали этой способностью. И Брур, и Аня, и Марианне, можно сказать, метили своим клеймом окружавших их людей. Ты, бедняга, тоже не избежал этого. А я хоть и избежала, Аня все перевернула во мне, оставила во мне метку на всю жизнь. Все, что бы я потом ни делала, почему-то было обречено на неудачу. Когда я отправилась в это долгое путешествие, мне казалось, что мое время прошло, я ощущала это как физический недуг. И каждый день меня мучило чувство, будто я упустила что-то очень важное.

Я держу ее руку. Мне приятно разговаривать с нею как в прежние дни.

— Мне тоже знакомо это чувство, — говорю я. — Но оно исчезло, когда в мою жизнь вошла Марианне.

— И ты, конечно, не понял, что для тебя началась новая драма? Что с нами не так, Аксель? Некоторые люди живут, не зная горя и потерь, не переживая никаких драм. А нам довелось увидеть, как наша мама утонула в водопаде, и после этого мы жили словно в аду. Ты никогда не думал об этом?

— Думал. Теперь я это понимаю.

— А я нынче цепляюсь за мелкие прозрачные будни. Снимаю комнатушку на Грюнерлёкке и довольствуюсь малым, как всегда.

— А любовь?

Она краснеет:

— Кое-что, кажется, намечается. Но на нашем фронте царит жесткая конкуренция.

Я думаю, что мне следует пригласить ее жить у меня, пока я еще распоряжаюсь в доме Скууга. Но не могу. Не в силах. Она моя сестра, однако я всегда чувствовал отрицательную ауру, которая возникала, когда мы с нею бывали вместе. Нам лучше, когда мы тоскуем друг по другу.

— А как ты живешь, Аксель?

Что я могу сказать? Что я вообще не знаю, как мне жить?

Я мямлю что-то невнятное.

— Ладно, поговорим об этом потом, — говорит Катрине и гладит меня по щеке. — А сейчас я должна вернуться к работе.

Я скольжу обратно в большой зал. Все скользит и парит в этот июньский день 1971 года, в день, когда похоронили Марианне, когда я снова вернулся к жизни, когда впервые встретил Сигрюн. Что она сказала мне на прощание?

«Если ты поедешь в турне по Северу, ты должен непременно приехать к нам в Пасвикдален. Обещаешь?»

Это похоже на сон, думаю я.

Мне надо побыть одному, хотя одиночество пугает меня. Это тупик. Но Катрине, Габриель и Жанетте отказываются в эту ночь оставлять меня одного. Должно быть, Габриель рассказал Катрине, что я собирался проделать в прошлое воскресенье. Они видят по моим глазам, что зрачки у меня расширены, что мое спокойствие напускное, что у меня дома припрятан валиум.

Мы останавливаемся у выхода. Намерения у них добрые, но меня раздражает их забота.

— Последний трамвай в Рёа идет через пять минут. Мне надо бежать.

Они смотрят мне вслед. И тоже сердятся на меня. Но я не их пациент, думаю я. Мой маленький мир достаточно велик.

В вагоне я еду один. Куда подевались все пассажиры? Я не представляю себе той жизни, которая меня ждет. Думаю, что мне надо поговорить с В. Гуде, с Сельмой Люнге. Мне надо снова найти свое место.