— Да, можно сказать и так.
— Не только.
— Примирение со всем, что существовало постоянно. И чего я не видел.
Рояль унесен. Остались только диванчики Ле Корбюзье. Журналист понимает, что должен встать.
— У нас получился очень интересный разговор, — замечает он.
— Да, мне тоже было интересно.
Мы вместе выходим из дома, ждем, когда рабочие погрузят на большой грузовик последнюю мебель и уедут. Остались только пластиковые пакеты с моими вещами, которые стоят у лестницы, ведущей в подвал.
Машина журналиста припаркована у поворота.
— Можно мне с вами поехать в город? — спрашиваю я.
— На Соргенфригата.
— Нам по пути. — Он дружески улыбается и берет несколько моих пакетов, чтобы помочь мне донести их до машины.
Время для Моцарта
Я въезжаю в квартиру на Соргенфригата, в которой Ребекка и Кристиан прожили полтора года. Я даже забыл, что она принадлежит мне.
Мне навсегда запомнился первый вечер, который я провел в одиночестве в этой квартире. Бутылку вина я купил в винном магазине на Майорстюен. Старый «Блютнер», на котором Ребекка все это время играла между своими занятиями медициной. Она по-женски стерла всю грязь, за долгие годы прилипшую к клавишам инструмента.
Свет еще не спрятался за крыши домов. Я открываю бутылку и устраиваюсь на балконе, слушаю голоса людей, доносящиеся сюда с Валькирия пласс. Лягу я только тогда, когда свет переместится на север.
На другой день я первый раз репетирую с оркестром. Я, конечно, нервничаю, но не так, как в прежнее время. Мне больше не кажется, что я должен кому-то что-то доказывать. В. Гуде сидит на своем обычном месте в зале и следит за мной глазами.
Дирижер — музыкант с мировым именем, опытный и вежливый. Благодаря дипломатическому дару В. Гуде он согласился с изменениями в программе. Знает, что я повредил себе мышцы рук. Но говорить об этом не хочет и сразу переходит к делу.
— Моцарт — самый трудный из всех композиторов, — говорит он по-английски.
— Мне это известно, — отвечаю я ему на его языке.
— И каким же вам представляется этот концерт?
Пожилой дирижер пытается ввести меня в мир взрослых, опытных людей. В мир оркестрантов.
— Я представляю себе, что он не должен быть слишком легким и необязательным, — говорю я. — Что мы не должны скрывать сердечность.
— Согласен, — говорит он. — Значит, я должен усилить интенсивность струнных, да? И позволить духовым сохранить свое холодное тепло?
Я радостно киваю. И сажусь за рояль.
Первый такт. Окружение оркестра. Аня успела испытать это до своей смерти. Но я играю с оркестром первый раз. Бьярне Ларсен сидит на месте концертмейстера и внимательно за всем наблюдает. Я вижу братьев Хиндар на их постоянных местах. Все музыканты, которыми я с детских лет восхищался, сидя в зале, теперь сидят со мной на сцене.
Дирижер позволяет музыке струиться, почти не двигая руками.
Перед тем как должно вступить фортепиано, я думаю, что впервые играю большой концерт, не подготовив его с педагогом. Никто не обсуждал со мной ни выразительность, ни постановку пальцев.
Неожиданно мне этого не хватает. Не хватает уверенности, какую дают такие указания. Я должен доказать, что такая задача мне по плечу.
На другой вечер я поднимаюсь из артистического фойе на сцену без всякого желания быть лучшим, доказать что-то миру, продемонстрировать мастерство. Я выхожу на сцену с глубокой радостью, известной всем музыкантам, когда они знают, что будут играть то, что любят, что важно для них в ту минуту. Одно не исключает другого. Рахманинов не исключает Моцарта или наоборот. Но я знаю, что каждый музыкант, сидящий в оркестре, считает смелым поступком с моей стороны то, что я выбрал Моцарта для этого концерта. Они не знают моей истории. И не понимают, почему после приветственных аплодисментов мои глаза прикованы к той точке зала, где с робкой улыбкой сидит Ребекка, одна, без Кристиана. Не понимают, почему я останавливаюсь, забыв пожать руку концертмейстеру, что непременно должны делать все солисты. Не понимают, почему я машу ей радостно, как мальчишка. И уж конечно, не понимают, почему она так же взволнованно машет мне в ответ.
Они считают это ребячеством.
И не понимают, что мы приветствуем саму жизнь.
«Пропой книгу, которую переводишь»
Издание заключительной части трилогии Кетиля Бьёрнстада о молодом талантливом пианисте Акселе Виндинге издательство «КомпасГид» посвящает человеку, благодаря которому норвежский автор и его герои заговорили по-русски.
Любови Григорьевне Горлиной (1926–2013)
Она была выдающимся переводчиком, знатоком скандинавской литературы и прекрасным, искренним и мудрым человеком. Она трудилась много лет, заражая всех вокруг своей любовью к Норвегии и норвежской литературе. В своей работе она не допускала ни одной фальшивой ноты, и благодаря ее исключительному литературному слуху мы наслаждаемся сегодня произведениями Кнута Гамсуна и Астрид Линдгрен, Юстейна Гордера и Анне-Катрине Вестли, Сигрид Унсет и Акселя Сандемусе. И многих, многих других.
Любовь Горлина была кавалером медали Св. Олафа за вклад в популяризацию норвежской литературы в России, лауреатом переводческой премии «Мастер», что говорит о признании коллег по цеху, и обладательницей высочайшей награды для переводчиков детской литературы — Почетного диплома X. К. Андерсена от IBBY, Международного совета по детской книге.
