Семейные споры и разногласия еще больше усилились, когда король предложил изменить имя принцессы Виктории на английское. С одной стороны, герцогиня страшно обиделась, поскольку ее дочь была названа в честь матери, а с другой стороны, она поняла, что оба имени — Александрина и Виктория — выбраны без ее непосредственного участия и. фактически навязаны прежним королем, и поэтому признала, что они являются чужестранными и не совсем «соответствуют нашим национальным чувствам». В конце концов она согласилась с доводами короля, однако некоторое время спустя все же передумала и стала настаивать на прежнем имени. Король был крайне разочарован ее непоследовательностью и продолжал настаивать на том, что имя Виктория не соответствует христианским традициям Великобритании. Вместо него он предложил назвать принцессу Елизаветой, однако герцогиня наотрез отказалась даже обсуждать это.
Вскоре после этого возникла еще одна проблема, связанная с визитами принцессы в королевский дворец. Король и королева хотели бы видеть принцессу во дворце как можно чаще, однако при этом не испытывали никакого желания столь же часта встречаться с герцогиней и Джоном Конроем[4].
Одна из причин того, почему герцогиня Кентская не желала отпускать дочь к королю, заключалась в следующем: она пыталась всеми силами оградить принцессу от общения с его незаконнорожденными детьми, Фицкларенсами, которые один за другим быстро перебирались в Виндзорский дворец. Весь дворец был заполнен этими «несносными бастардами». Королева Аделаида смотрела на все это весьма снисходительно, чего нельзя сказать о герцогине Кентской. Она не упускала случая напомнить, что никакая сила не заставит ее разрешить своей дочери свободно общаться с этими отпрысками столь сомнительного происхождения. «Я никогда не позволяла прежде, — решительно заявила она герцогине Нортумберлендской, — и не намерена позволять в будущем общение Виктории с кем-либо из незаконнорожденных членов королевского семейства. И если я не буду придерживаться этой строгой линии, то как же я смогу научить Викторию отличать достоинство от подлости?»
За спорами по поводу посещения принцессой королевского дворца вскоре последовали и другие ссоры. Так, например, развернулась дискуссия относительно официального обращения по отношению к юной принцессе с титулом «Королевское Высочество». В послании короля парламенту по поводу предложенного повышения жалованья герцогине до шести тысяч фунтов стерлингов слово «королевское» было намеренно опущено, что вызвало в Кенсингтоне справедливое возмущение. Затем возникли определенные трудности по поводу участия принцессы в церемонии коронации. Король настаивал на том, чтобы принцесса Виктория шла в этой процессии по Вестминстерскому аббатству вслед за своими братьями, а герцогиня Кентская упорно доказывала, что принцесса имеет право шествовать сразу за королем. Король продолжал упорствовать, а герцогиня неожиданно заявила, что в таком случае принцесса вообще не будет принимать участия в церемонии. При этом она деликатно сослалась на то, что не может позволить себе подобных расходов и не хочет подвергать опасности здоровье девочки. Что до самой принцессы, с которой, разумеется, никто не советовался, то она очень переживала по этому поводу и заливалась горькими слезами. «Ничто не могло успокоить меня в тот момент, — писала она позже, — даже мои любимые куклы». Без сомнения, Виктория пошла бы на эту церемонию с огромным удовольствием. Она знала, что во время коронации к ней обращались бы соответствующим образом, как это делали все придворные во время ее посещения королевского дворца. При этом понимала: мать неодобрительно относится к таким визитам, и поэтому в присутствии короля будет нервничать. Дело дошло даже до того, что король однажды пожаловался на ее холодный взгляд. «Мне было очень приятно там, — описывала Виктория позже один из своих визитов, — поскольку мои дядюшка и тетушка были очень добры ко мне». При этом она испытывала к королю чувства «нежной благодарности» за то, что он хорошо относился к ней и считал, что «она должна быть самым надлежащим образом подготовлена к выполнению своих обязанностей», ожидающих ее в будущем.
С каждым месяцем принцесса все острее чувствовала свое одиночество. К королю и королеве ее не допускали, дядя Леопольд был всецело поглощен своими неотложными делами в Бельгии, а полукровная сестра Феодора проживала в Германии. Виктория оказалась полностью изолированной в Кенсингтонском дворце и ощущала себя совершенно беззащитной перед жестким порядком Джона Конроя, безропотно поддерживаемым ее матерью. Баронесса Шпэт, которая верой и правдой служила герцогине около четверти века, была уволена за то, что посмела подвергнуть сомнению целесообразность и эффективность «кенсингтонской системы». Словом, она пыталась хоть как-то помочь несчастной принцессе и пострадала за это. А во дворце уже решили, что скоро настанет время избавиться и от назойливой опеки герцогини Нортумберлендской, которая также пыталась ослабить негативные последствия правления Джона Конроя. В то же самое время в окружении герцогини Кентской появилась новая придворная леди — Флора Гастингс, дочь первого маркиза Гастингса.
Кроме того, во дворце предпринимались серьезные меры по увольнению или по крайней мере уменьшению влияния на принцессу со стороны баронессы Лецен. С ней стали обращаться вызывающе грубо и бесцеремонно, надеясь на ее добровольный уход. Однако это лишь привело к усилению привязанности принцессы к своей любимой гувернантке. «Я никогда не смогу в полной мере отплатить ей за все то, что она для меня сделала, — вспоминала позже Виктория. — Она была для меня самым верным, самым преданным и самым любимым другом». А чуть позже принцесса назвала ее своим «ангелом-хранителем и любимой мамочкой Лецен, которую я безгранично люблю». Именно поэтому принцесса с угрюмым удовлетворением, хотя и не без некоторого смущения, восприняла решение короля, который всегда симпатизировал баронессе Лецен, не допустить Джона Конроя к обряду конфирмации принцессы Виктории в королевской церкви. Причем это решение было принято на том основании, что свита герцогини слишком многочисленна. В тот день Виктория была особенно нарядной в своем белом, украшенном ажурными кружевами платье и симпатичной шляпке с розовыми краями. Разочарованная чрезмерно нравоучительной службой архиепископа Кентерберийского, гнетущей атмосферой королевской церкви, которая казалась просто невыносимой в тот жаркий июльский день, а еще больше гневными тирадами матери по поводу неподобающего поведения короля, принцесса Виктория вернулась во дворец и разразилась горькими рыданиями.
В этот же самый день, 30 июля 1835 г., принцесса Виктория получила от своей матери письмо с довольно резкими замечаниями в адрес баронессы Лецен. Мать самым решительным образом потребовала от нее изменить отношение к гувернантке, то есть обращаться к ней более формально и без каких бы то ни было заверений в любви и преданности. Для этого вполне достаточно, по словам матери, обращаться к баронессе с достоинством и дружескими чувствами, но не более того. «Вплоть до 21 года или по крайней мере до 18 лет, — добавила при этом герцогиня, — ты должна полностью подчиняться руководству своей любимой матери и друга».
