Досадуя на себя, малолетнего недоумка, Антон промучился так до восьми вечера, с перерывами на тревожную дрему.
В восемь его разбудила мама, высыпавшая на прикроватную тумбочку целый ворох лекарств. Но, к собственному удивлению, Антон почувствовал, что, в общем-то, уже не нуждается в лекарствах; самочувствие нормализовалось, и он даже отважился подняться и добрести до кухни, где под сочувственным взглядом матери вяло похлебал супчику.
Мать по обыкновению смотрела, как он ест, и только поставив в мойку его пустую тарелку, налила супу себе.
– Не нравится мне это, – покачала она головой, разглядывая бледный вид сына и темные круги у него под глазами. – Ты молоко пил?
Антон поежился. Несмотря на то, что на кухне было жарко, он кутался в халат.
– Пока тебя не было, ничего не пил.
– И лекарства не пил? Похоже, что тебе после молока лучше стало. Покажи горло, – тихо сказала мама.
Осмотр глотки Антона ее расстроил. У нее стало такое огорченное лицо, что Антон встал и потащился к зеркалу, висящему в коридоре у входа на кухню.
– Мы меня теряем? – спросил он маму, вертя головой перед зеркалом и изучая уже круги под глазами, поскольку в собственной глотке он все равно ничего не разглядел.
– Да, не жилец, – шутливо вздохнула мама с рассеянным видом, явно думая о чем-то своем.
Антон обиделся: что может быть важнее его болезни?! Мать еще и шутит над ним.
Но мать заметила его мимолетную обиду и улыбнулась ему.
– Антошка, ты что-нибудь ел на работе? Перед тем, как тебе плохо стало? – спросила она каким-то неестественно легким тоном.
– В прокуратуре? Чай пил, – удивленно ответил Антон. – С печеньем. Вроде хорошее было, вкусное... А что?
– Ничего, – мать пожала плечами. – Похоже, у тебя отравление.
– Да ладно!
– Да, котик. Никакая у тебя не ангина. А кто-нибудь еще этот чай с тобой пил?
– Секретарша наша, Таня. И следователь, Одинцова. Моя наставница. Ой, забыл совсем! Тебе от нее привет.
– Одинцова? Антонина Григорьевна?
– Ну да, – радостно подтвердил Антон, ожидая, что мать сейчас просияет и кинется расспрашивать его про старую знакомую.
Но мать сузила глаза, и от нее вдруг повеяло таким холодом, что Антон мысленно поежился.
– Она еще жива? – недобро спросила она.
– А что? Она о тебе так хорошо вспоминала... Рассказывала, как ты с папой познакомилась.
– Вот как? – также недобро удивилась мать.
– А что ты так напряглась? Тебе разве неприятно про это вспоминать?
Мать помолчала. Потом через силу улыбнулась сыну.
– Представь, неприятно.
– Да почему? Она, знаешь, как тебя превозносила? И умница ты, и хорошенькая, как куколка... – Антон порылся в памяти, соображая, какие еще эпитеты убедили бы мать в хорошем отношении к ней Одинцовой.
– Ладно, сыночек, ты уже большой. Чего скрывать от тебя, тем более что тебе там работать. Дело в том, что когда я с твоим папой познакомилась, у него был в разгаре роман с Антониной.
– Да-а? – поразился Антон, обнаружив свое вполне понятное заблуждение. Раз мать была у Одинцовой на практике, значит, Одинцова явно старше матери. Но на сколько старше? И еще: папа и мама представлялись Антону людьми одного возраста. А на самом деле отец был старше на семь лет. Действительно, если подумать, ничего невероятного в том, что между Одинцовой и его отцом когда-то был роман, нету.
Мать будто прочла по лицу его мысли и кивнула.
– Вот-вот. Она, небось, и сейчас еще так хороша, что способна произвести впечатление на молодого человека?
Антон честно подтвердил, хотя и видел, что матери это неприятно.
– А представляешь, какая она была тогда? Она ведь старше меня всего на три года...
– Да ты что? – поразился Антон.
– Представь себе. Тебя я родила в двадцать пять, сейчас мне сорок восемь. А ей, соответственно, пятьдесят один.
Для Антона возраст «пятьдесят один год» пока представлял собой нечто абстрактное, но образ великолепной женщины Одинцовой в его глазах сразу потускнел. Пока он не знал, сколько ей лет, она была для него привлекательнее.
Ему, конечно, хотелось узнать подробности про этот любовный треугольник, имевший непосредственное отношение к его родословной; но зеркало сейчас почему-то занимало его больше. И как только он помянул про зеркало, мать вцепилась в него мертвой хваткой.
Она отругала его за то, что, заболев, он сразу не сказал ей про зеркало.
– Балбес ты у меня! Если бы ты сразу сказал, то не мучился бы так!
– Почему, ма? При чем тут зеркало?
– Да потому что я бы тогда точно знала, как тебя лечить. Мне ведь тогда, двадцать пять лет назад, тоже было плохо.
Антон поразился.
– И тебе?!
– Представь, и мне. И я до сих пор считаю, что смерть того старика, Паммеля, с зеркалом тоже как-то связана.
– Ты чего, его фамилию помнишь?! – Антон поразился еще больше.
Мать усмехнулась.
– Еще как помню. Это же был мой первый выезд. Я тогда раскопала почти всю его биографию. Паммель Эдуард Матвеевич по паспорту, из обрусевших немцев.
– По паспорту?
– Да. На самом деле его отца звали Матиас. В Матвея его переделали на русский манер. Эдуард Паммель был репрессирован в сорок первом году, в июле через две недели после начала войны. Знаешь, за что? В приговоре было написано: «критиковал Советскую власть».
– Просто критиковал?
– Да, именно так. Не «клеветал», не «ругал», а критиковал. И получил он за это десять лет. Хотя в июле сорок первого Советскую власть, ой было за что покритиковать.
– Ну? А зеркало?! Ты сказала, что тебе тоже стало плохо? Из-за него? Но ты же не одна там была? Другим же плохо не было?
Мать усмехнулась.
– В корень смотришь. Я просто больше других находилась перед зеркалом, так сказать, в зоне его действия. Поэтому мне было хуже всех.
– А почему ты думаешь, что это из-за зеркала?
– А из-за чего еще? Я в тот день до осмотра ничего не ела и не пила. И симптомы моего недомогания очень похожи были на острое отравление ртутью.
– А ртуть в зеркалах вроде бы фигурирует? – припомнил Антон то немногое, что ему было известно о технологии изготовления зеркал.
– Когда-то давно фигурировала, при получении амальгамы.
– Это чем зубы пломбируют? – Антон машинально потрогал языком пломбу и вздохнул, представив стоматологическое кресло и нависшее жало бормашины.
– Раньше пломбировали. Сейчас уже нет. А ты что, помнишь, что ли?
