дела. Приду попозже, — говорит Мартин.
Я киваю в ответ, привлекаю к себе Кэт и сажусь на одну из скамеек. Вагончик с лязгом втягивает трос в паз и трогается с места, катя по наклонной вверх. Мартин поворачивается и идет прочь. Я смотрю ему вслед, пока он не исчезает из виду.
По возвращении домой мы с Кэт обследуем все шкафы и каморки, где находим множество вещей, которые семья доктора решила не брать с собой. В серванте осталось много тарелок и стеклянной посуды, бельевой шкаф заполнен наполовину. Очевидно, жене врача пришлось взять с собой только самые любимые вещи; возможно, лишь то, что им подарили на свадьбу. А Кэндис, когда она выходила замуж, тоже дарили дорогую посуду, красивое постельное и столовое белье? Интересно, где это все? Неужели после смерти жены Мартин выбросил все вещи, напоминавшие об их совместной жизни? Или продал, чтобы покрыть затраты на переезд из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско? И когда я смогу задать ему такой личный вопрос?
В детской, пока мы ждем доставки купленных в «Эмпориуме» новых постельных принадлежностей розового цвета, я снимаю с кровати белье с изображениями игрушечных солдатиков.
— Оставить здесь вторую кровать? — спрашиваю я Кэт, молча наблюдающую за мной. Она бросает взгляд на вторую кровать, снова смотрит на меня и медленно качает головой.
— Я бы тоже ее убрала, — соглашаюсь я. — Мы ее разберем и отнесем на верхний этаж, тогда у тебя будет больше места для твоей новой коляски. Давай?
Каркас, столбики и, наконец, матрас я перетаскиваю в пустую комнату прислуги этажом выше. Кэт помогает мне как может. После мы идем вниз, и я завариваю чай. Кладу сахар в чашку Кэт, как обычно это делала бабушка. Коротая время за чаепитием, мы ждем доставки наших покупок и возвращения Мартина.
Сначала привозят продукты, следом — игрушки из «Эмпориума», затем — нижнее белье, чулки и корсеты из магазина дамской одежды. Последними прибывают новые наряды Кэт.
За окнами смеркается. Дом к вечеру остывает, и я зажигаю в гостиной газовый камин, включаю во всех комнатах свет. Возвращения Мартина я ожидаю с нетерпением. Мы с Кэт садимся у камина и складываем одну из картинок, что она выбрала, — рисунок с изображением бабочек различных форм и расцветок. Уже совсем стемнело, а Мартина все нет. Я разжигаю плиту и кладу в сотейник вместе с картошкой и морковью кусочки свинины, которые натерла сливочным маслом и обсыпала сушеным шалфеем, — мне хочется, чтобы к приходу Мартина ужин был готов.
Но вот ужин готов, а его нет. Кэт начинает зевать. Я кормлю ее, затем отвожу на второй этаж, делаю для нее теплую ванну, а сама все время прислушиваюсь, не раздаются ли на лестнице шаги Мартина. Не раздаются. После ванны я укладываю Кэт в постель.
Целую ее, желая спокойной ночи, и выхожу из детской. Дверь притворяю, но не плотно, невзирая на то, что предыдущим вечером сказал мне Мартин.
Сойдя вниз, я не знаю, чем заняться; ужин остыл, а я просто сижу в столовой и жду.
Мартин является в десятом часу. Я задремала за обеденным столом, уронив подбородок на грудь. Пробуждаюсь оттого, что он тронул меня за руку и позвал по имени. Вздрагиваю от неожиданности, едва не опрокинув бокал с водой. Мартин успевает его подхватить. Он садится за стол перед тарелкой с холодным ужином. Во мне борются чувство облегчения и гнев. Спрашиваю:
— Где ты был? Я волновалась.
— Я же предупредил, — как ни в чем не бывало отвечает он, — мне нужно было закончить кое-какие дела.
— Да, но… тебя долго не было.
— Дел было много.
Он не сердится, не пытается оправдываться или загладить вину. Даже не знаю, как охарактеризовать его тон.
— Я вся извелась от беспокойства. Не знала… не знала… — Я умолкаю, не найдя нужных слов.
— Тебе что-то понадобилось, пока меня не было? Покупки доставили? Ничего не забыли?
— Нет. Все в порядке. Покупки доставили. Я их убрала. Приготовила ужин. Покормила Кэт, уложила ее спать. И все время ждала тебя.
— Тогда в чем дело?
Он смотрит на меня. Какие глаза! Аж дух захватывает.
— Ужин совсем остыл.
— Так его можно разогреть.
Я встаю, беру наши тарелки. Мартин наклоняется доставая газету из сумки, что стоит у ножки стула, на котором он сидит.
За ужином он продолжает работать и одновременно просматривает газету. И я невольно задаюсь вопросами: он так же вел себя с Кэндис накануне отъезда, когда готовился к командировке? И что при этом чувствовала Кэндис, сидя за столом рядом с ним? Дочь уже спит, тишину нарушают лишь скрежет приборов по тарелкам, скрип карандаша Мартина, да шелест газеты.
Минут пять я наблюдаю за мужем, затем спрашиваю:
— Свинина, надеюсь, вкусная?
Продолжая жевать, Мартин бросает на меня мимолетный взгляд.
— Да, вполне, — искренним тоном отвечает он и снова углубляется в работу.
Помедлив пару секунд, я опять обращаюсь к нему:
— Позволь спросить?
— О чем?
— О Кэндис. Если можно.
Я думала, он взглянет на меня, услышав имя своей первой жены. Не тут-то было.
— Да?
— Она… Как она относилась к тому, что ты постоянно бывал в разъездах? Сильно переживала или скоро привыкла?
Он все-таки поднимает на меня глаза.
— Мы тогда жили по-другому.
— Вот как?
— В Лос-Анджелесе я работал не в страховой компании. В конноспортивном клубе.
— В конноспортивном клубе? То есть… имел дело с лошадьми?
Он снова утыкается в свои бумаги.
— Да.
Не похож он на конюха. Совсем не похож.
— Ты вырос на ранчо?
— Нет, — отвечает Мартин, снова не глядя на меня. — В юности работал на ранчо в Колорадо. Во время поездки на запад я познакомился с человеком, который сразу понял, что мне нужен кто-то, кто может научить меня какому-нибудь ремеслу. Несколько лет я провел у него на ранчо, научился ездить верхом и ухаживать за лошадьми, объезжать их, перегонять скот.
— А, понятно. И потом… как ты попал в Калифорнию?
— Потом этот фермер умер, но он завещал мне немного денег, и я решил отправиться на Западное побережье. Устроился в конноспортивный клуб в Лос-Анджелесе, где дочери богатых родителей обучались верховой езде.
— И там ты познакомился с Кэндис.
— Да.
— И как же получилось, что ты стал работать в страховой компании?
Мартин не спешит отвечать. Может, устал от моих вопросов?
— Один человек, — наконец объясняет он, — приводивший в клуб своих детей, работал страховым агентом. Он любил поболтать, особенно когда дела у него шли хорошо. А я не собирался всю жизнь торчать в конюшне,
