безмолвных в том же убранстве, но исходивший от них свет был менее глубоким, режущим, острым. Голова ангела была лишена растительности; сопровождающих украшали хипповский хаер и дремучие волховские бороды. Каждый держал в руке по золотому трезубцу. Смотреть на оружие можно было только в солнцезащитных очках: вполне определенно слепило глаза.
Русинскому отчаянно захотелось курить. Ангел запустил руку в карман и вынул длинную сигару.
— Держи. Это ритуальный табак ацтеков. Не «Беломор», конечно, но тоже ничего.
— Реальный, — заметил Русинский, обоняя запах табака.
Сигара зажглась от прикосновения ангелова пальца. Раздался пряный будоражащий аромат. После второй затяжки Русинский обратил внимание, что его прозрачная рука приобрела омерзительный коричневый оттенок, а свет в его сознании придавило мрачноватое беспокойство и сладковатое отвращение. Русинский понял, как счастлив он был пару затяжек назад.
— Ну и как тебе твоя реальность? — спросил ангел.
— Говно, — кашлянув признался Русинский.
Выбрасывать сигару не хотелось, да это и могло показаться невежливо, потому Русинский решил просто держать ее в руке и не затягиваться. Настроение у него было приподнятое. Немного расслабившись, он спросил:
— А кто это у вас под лестницей сидит? Охрана?
Ангел изогнул бровь.
— От кого нас охранять?
— А, ясно. Типа зоны?
Ангел вопросительно посмотрел на Русинского, потом что-то вспомнил и будто извиняясь произнес:
— Ах да, особенности менталитета… Нет, никто их там не держит. Они сами протянули проволоку, сторожевые посты водрузили… Дембельский аккорд, говорят. М-да. Удивительные люди.
Появился большой стол, устланный картами, и две длинные скамейки. Ангел пригласил Русинского присесть, и тот с облегчением приземлился на прочную дубовую доску.
— Ну, рассказывай, — отвлеченно сказал ангел.
— А что рассказывать? — Русинский едва удержался от желания сплюнуть. — Хреново все. Гады бесчинствуют, но рай неизбежен. Кстати: если научных материалистов пускают в рай, то где же ад?
— А ты откуда пришел? — спросил ангел. — Невелика разница. Там — война, а это, сам понимаешь, позорное занятие. Но есть и священная война. Война с Иллюзией. Ты сейчас призван лишь для собеседования.
— Значит, я вернусь?
— Если ты видишь меня — значит, вернешься.
— А если б я видел Абсолют?
— Скоро насмотришься. И даже больше. А вот увидеть его нельзя. Я не смогу обрисовать тебе это даже на боевой карте Господа, потому что нет никакой карты, да и Господа… В смысле, нет того, что понимают под этим словом. Ты узнаешь Его только по Абсолютной Любви. Когда станешь пустым. Этого не передать словами.
— И кто же Его почувствует, если я стану пустым?
— Вот то и почувствует.
У Русинского что-то вспыхнуло в груди и отрикошетило в самый центр лба, и широкий, необъятный поток нектара полился в сердце. Он встал, потрясенный ощущением бескрайней свободы, но ощущение длилось только миг, как будто он подсмотрел за ним в дверную щель. Ангел махнул рукой:
— Да ты присядь, присядь. Еще набегаешься. Короче… Меня зовут Михаил. Я тут архангелом работаю. Командую вот этими легионами, — он широко повел рукой вокруг, где сиял солнечный свет. Русинский почувствовал, что воздух полон поющих голосов.
Задумчиво коснувшись подбородком груди, он продолжил:
— Начну с того, что я не сталкер. Я всего лишь воин, как ты, как тысячи других. Так получилось, что мне поклонялись воители всех времен и народов. Мы занимали второе место в иерархии людей. Выше только жрецы — высшие, тихие, покоренные истиной. Но истинных жрецов осталось очень мало. Гармония нарушилась. Всем полюбили треск и блеск, а истина… она так нежна… безмолвна… Насилие ведет совсем в другую сторону. А то, что ты делаешь сейчас — это твоей недосмотренный кошмар. Ты проснешься, если захочешь. А мы поможем. Когда горит дом, в котором все уснули, пьяные, нелишне пнуть их посильнее; но и кошмар может быть настолько острым, что ты разбудишь себя сам. Ты понимаешь меня?
Переборов в себе боязнь показаться глупым и неблагодарным, Русинский ответил:
— Не все.
— Естественно, — сказал ангел. — Сейчас ты думаешь: да на фига мне все это знать, сон это, кома, вот сейчас вернусь, выпью грамм двести и залезу на бабу. Дом 25, квартира 74, спальный гарнитур «Прощание славянки», и будет мне крутая реальность. Так? И вроде бы все компенсируется. А потом — что?
— Реальность — это то, что можно ощутить, — нерешительно возразил Русинский. — Вот стол. Я могу его потрогать. Правда, я сейчас не уверен, что это я все ощущаю.
— Твое тело, которое ты привык ощущать, находится очень далеко отсюда, и сейчас над ним висит капельница. А то, что ты щупаешь своими пальцами — из того же материала, что и сны. Сейчас ты — голое эго и немного ментальности. Находка для психиатров. Поверь, стоит мне сделать неосторожный выдох — и все твое офигительное «я», с которым ты так носишься, развалится как старый тапок.
Русинский вспомнил, что из одежды на нем только строгие семейные трусы и старые тапки с торчащими пальцами.
Русинский нахмурился.
— Не понял. Если нет никакого меня, то кому воевать за правое дело?
— Тут видишь в чем стратегия, — продолжил Михаил. — Если есть правое, то есть и неправое, и наоборот. Но суть в том, что это одно и то же. Из головы. Нет ни того, ни другого, и перестань думать об этом.
— Постойте, — запротестовал Русинский. — Вот я разговаривал с одним. Он у нас на полставки работает. Этот, как его… Информатор. Но человек он набожный. И говорит, что он от веры не отходит, потому что служит светлому началу, сдавая органам все дьявольское. Не знаю, может, он прав, ведь если не будет одного, то где возьмется другое? Уберем милицию — что останется? Урки. А они свое государство устроят, будь здоров.
— И все начнется снова, — согласился Михаил. — Одни урки станут правильными, другие — нет. Причем никаких расхождений по понятиям может не случиться. Просто жадность. Власть. И все опять по кругу. В семнадцатом — что было? Все это в голове, а больше нигде этого нету. Затянись покрепче, если не понял.
Русинского передернуло.
— Может быть, я повторяюсь, — продолжал ангел, — но дело не столько в войне, сколько в ее иллюзорном, условном наличии. То есть мы один хрен победим, но необстреляные души в раю быть не могут. Викинги это понимали. Правда, выразили эту мысль несколько по-солдатски… Война закаляет. Война — это осознанность. Если, конечно, ты не подросток, которого забрили и отправили в Афган, и он находится будто во сне. И не как мент, которого бросили в горячую точку, а он думает только о пенсии и жене да детях. Нет, воевать должны
