сомнения, высказанные Монтенем в его эссе «О каннибалах». Другие слышали голос Паскаля, отступающего от науки к религии, и, конечно, тысячи «докторов и святых» уже давно осудили цивилизацию как болезнь или грех. Теологи могли утверждать, что «невинность» и счастье «естественного состояния», из которого, по теории Руссо, вышел человек, были лишь пересказом истории Эдема; «цивилизация» заняла место «первородного греха» как причины падения человека; в обоих случаях стремление к знаниям положило конец блаженству. Такие утонченные люди, как Вольтер, удивлялись, что человек тридцати семи лет от роду должен был написать такую юношескую иеремиаду против достижений науки, благородства хороших манер и вдохновения искусства. Такие художники, как Буше, вполне могли корчиться под плетью Руссо, но такие художники, как Шарден и Ла Тур, могли обвинить его в огульном обобщении. Солдаты улыбались, глядя на то, как нежный музыкант превозносит воинские качества и вечную готовность к войне.
Друг Руссо Гримм протестовал против любого возвращения к «природе». «Какая дьявольская чепуха!» — воскликнул он и задал колючий вопрос: «Что такое «природа»?»81 Бейль заметил: «Едва ли найдется слово, которое употребляется более неопределенно, чем… природа. Нельзя с уверенностью заключить, что раз «это происходит от природы, значит, это хорошо и правильно». Мы видим в человеческом роде много очень плохих вещей, хотя нельзя сомневаться, что они — дело рук природы».82 Концепция первобытной природы Руссо была, конечно, романтической идеализацией; природа (жизнь без социального регулирования и защиты) «красна зубами и когтями», и ее высший закон: «Убей или будь убит». Природа», которую любил Жан-Жак, как в Веве или Кларенсе, была природой цивилизованной, прирученной и облагороженной человеком. По правде говоря, он не хотел возвращаться к первобытным условиям, со всей их грязью, незащищенностью и физическим насилием; он хотел вернуться к патриархальной семье, возделывающей землю и живущей ее плодами. Он жаждал освободиться от правил и ограничений полированного общества, от классического стиля умеренности и разумности. Он ненавидел Париж и тосковал по Les Charmettes. Под конец жизни, в книге Les Rêveries d'un promeneur solitaire, он идеализировал свою дезадаптацию:
Я родился самым доверчивым из людей, и за сорок лет совместной жизни ни разу не обманулся в этом доверии. Попав внезапно в другой порядок людей и вещей, я угодил в тысячу ловушек… Убедившись, что в гримасах, которыми меня осыпали, нет ничего, кроме обмана и фальши, я быстро перешел в другую крайность….. Я стал испытывать отвращение к мужчинам…. Я никогда по-настоящему не привыкал к гражданскому обществу, где все — заботы, обязательства, долг и где моя природная независимость делает меня всегда неспособным к подчинению, необходимому тому, кто хочет жить среди людей».83
А в «Исповеди» он мужественно признал, что это первое «Рассуждение», «хотя и полное силы и огня, совершенно лишено логики и порядка; из всех произведений, которые я когда-либо писал, оно самое слабое в рассуждениях и самое лишенное числа [прозаического ритма?] и гармонии».84
Тем не менее он энергично отвечал своим критикам и подтверждал свои парадоксы. Из вежливости по отношению к Станисласу он сделал исключение: подумав, он решил не сжигать библиотеки и не закрывать университеты и академии; «все, чего мы этим добьемся, — это вновь ввергнем Европу в варварство»;85 и «когда люди развращены, лучше для них быть учеными, чем невеждами».86 Но он не отказался ни от одного пункта в своем обвинении парижского общества. Чтобы обозначить свой уход из него, он отбросил шпагу, золотую тесьму и белые чулки и облачился в простую одежду и небольшой парик среднего класса. «Таким образом, — говорит Мармонтель, — с этого момента он выбрал роль, которую ему предстояло играть, и маску, которую он должен был носить».87 Если это была маска, то ее носили так хорошо и упорно, что она стала частью человека и изменила лицо истории.
VI. ПАРИЖ И ЖЕНЕВА: 1750–54 ГГ
В декабре 1750 года Руссо так сильно страдал от болезни мочевого пузыря, что был прикован к постели в течение шести недель. Это несчастье усилило его склонность к меланхолии и уединению. Богатые знакомые прислали ему своих врачей, но тогдашняя медицинская наука не позволяла им помочь ему. «Чем больше я подчинялся их указаниям, тем желтее, худее и слабее становился. Мое воображение… не представляло мне по эту сторону могилы ничего, кроме продолжающихся страданий от гравия, камней и задержки мочи. Все, что приносило облегчение другим — птицы, ванны, кровопускание, — усиливало мои мучения».88
В начале 1751 года Тереза подарила ему третьего ребенка, который вслед за своими предшественниками попал в приют для подкидышей. Позже он объяснил, что был слишком беден, чтобы воспитывать детей, что они были бы испорчены воспитанием у Левассеров, и что они бы помешали его работе как писателя и музыканта. Болезнь заставила его отказаться от должности и доходов кассира Дюпена де Франсуа; отныне он содержал себя главным образом за счет копирования музыки по десять су за страницу. По небрежности Дидро или по скупости издателей Руссо ничего не получил от продажи «Рассуждений». Его музыка оказалась более прибыльной, чем его философия.
18 октября 1752 года, благодаря влиянию Дуэлоса, оперетта Руссо «Деревенский черт» была представлена королю и двору в Фонтенбло, и с таким успехом, что через неделю ее повторили. Представление для публики в Париже (1 марта 1753 года) получило более широкое признание, и ушедший на покой автор снова стал знаменитостью. Маленький антракт, для которого Руссо написал и слова, и музыку, был почти аблигато к «Рассуждениям»: пастушка Колетт, опечаленная флиртом Колена с городскими демуазельками, получает от деревенской прорицательницы совет вернуть его с помощью собственного флирта; Колен, приревновав, возвращается, и они вместе поют баллады, восхваляющие сельскую жизнь в противовес городской. Руссо присутствовал на премьере и был почти примирен с обществом:
Перед королем не хлопают, поэтому все было слышно, что было выгодно и автору, и произведению. Я слышал вокруг себя шепот женщин, которые казались прекрасными, как ангелы. Они негромко говорили друг другу: «Это очаровательно, это восхитительно; нет ни одного звука, который не доходил бы до сердца». Удовольствие дарить эти эмоции стольким приятным особам довело меня до слез, и я не смог сдержать их в первом же дуэте, когда заметил, что плакал
